Потому – это нормально, здорово, не чувствовать любви сразу и много. Об этом просто не говорят. Это как будто бы стыдно, запретно, сказать, что мать еще не очень чувствует любовь к ребенку… Нормально, что она приходит постепенно. Ей бы только не мешать разгораться – наблюдениями за ней, измерениями ее, поторапливанием.
Но помимо названного мной «физиологичного» размамливания бывает и патологический процесс, то есть болезненный. Когда на реке материнской любви к ребенку появляются заторы, плотины или, в самом страшном варианте, глыбы льда – когда река замерзает или иссыхает. Но чаще все же – с порогами да камушками.
Где и что могло ее перекрыть? Невозможно перечислить и передумать все варианты того, как это происходит. Их такое же бесчисленное разнообразие, как разнообразна сама жизнь.
Роды, о которых ты мечтала еще девочкой как о вершине своего женского воплощения, проживания себя женщиной, роды природные, божественные, и – внезапно украденные грубыми вмешательствами, больницей и словами, операцией и болью после. И тогда – ребенок становится немым укором себе – за то что не справилась, не состоялась, не смогла выполнить предназначение.
Мечта обязательно родить дочку, и всю беременность и все – о дочке, и узи показало – дочка, а рождается – сын. И нет возможности ни отгоревать свою печаль и неудовлетворенность, социальный стыд – как можно – лишает этой возможности на корню, и печаль по дочери мешает любить сына.
Глубокая обида на отца ребенка, потому что рана за раной он последовательно разрушал все самое светлое, что только могло быть рождено в твоей душе, самое живое, живящее, возрождающее. И обесцениванием, предательством, отвержением, выязвливанием ее не справляешься – не можешь любить плод вашей любви. Не можешь отделить ребенка от отца.
Обида на ребенка. За то, что лишилась возможности заниматься любимым делом, свободы. Чувство вины перед ребенком за недостаточно то или это и в итоге онемение к нему, потому что кажется, что всем собой он упрекает тебя, и невозможно, невыносимо чувствовать себя уже настолько плохой. Проще не чувствовать ничего к нему.
Невозможность простить ему и дать то, что не было дано тебе самой в детстве, – материнской любви и принятия, заботы и тепла.
Таких причин может быть и не одна, а множество – крупных ран и россыпи царапин – в виде обес-ценивающих твой труд родов слов свекра, проигрыша в соревновании с бабушкой с синдромом крадущей матери за то, кто же будет заботиться о твоем ребенке, усталость и отчаянное раннее завершение грудного вскармливания – да мало ли там чего, миллиарды таких болей может загромождать вашу реку.
Ее можно расчистить. Убрать все веточки и камни, пластиковый мусор и чужие нагромождения. В конце концов, даже оледеневшую реку можно растопить, ведь тот факт, что ты осознаешь это, уже указывает на потенциал сделать это…
Но и здесь – любовь не надо торопить, измерять и взвешивать. Обесценивать росточек, равняя его со столетним деревом. Всему свое время. Потому что главное есть у всех, огромный, мощнейшний поток, река света и любви. Он не меньше и не больше, он есть. Все остальное – процесс докапывания до него.
Есть такая штука, адаптированная из метода Мюррей. Называется «яйцо травмы». Обычно она делается на все жизненные боли человека, но в данном тексте я предлагаю ее как яйцо травмы вашего мате-ринства.
Берете большой рулон бумаги – как от обоев или икеевский – и с самого низа начинаете выписывать все, в хронологическом порядке, что повредило ваше материнство, что, вам кажется, интуитивно, его могло перекрыть, исказить, сузить. Черта: над ней коротко событие, факты. Сбоку от нее – когда, под чертой – что там за чувства были в связи с ситуацией, и какие выводы унесла с собой душа. Толщина черты и ее яркость, цветовая интенсивность должны коррелировать со степенью вашей боли, с вашим ощущением – насколько это царапина или рана, плотина или лед.
Выписать можно все-все-все, и что делать с этим дальше?
Во-первых, море боли становится обозримым. Не бескрайним, не поглощающим вас, не затапливающим волнами, когда под водой видно мутно и нечетко. Вы поднимаетесь на его поверхность, и есть возможность обозреть его – увидеть берега и увидеть ясность.
Во-вторых, наглядным становится «фронт работ».
И наконец, это само по себе терапевтично – выписать это все из себя, однажды, вот так, целиком. Есть то, с чем можно справиться самой, есть то, в чем нужна помощь, и можно придумывать и искать – чья и как.
Исцеление возможно. И матери, и ребенка.
С первым ребенком я испытывала чувство ужаса от свалившейся и внезапно осознанной ответственности. Передо мной лежал маленький требовательный Бог в несколько раз меньше меня, не умеющий обеспечить себя ни едой, ни теплом, однако я вся, все мое существо было отдано ему, и я содрогалась – не исполнить что-нибудь сию же секунду и идеально. Это рождало постоянный страх, от усталости бояться – гнев. Меня никто не предупреждал, насколько меня у себя больше не будет, и это рождало обиду. Я как-то сразу, родив, поняла, что эээ… через три месяца на свой вожделенный журфак, как мне наивно мечталось, я не приду учиться дальше.
Со вторым ребенком я сразу же скрыла от себя разочарование, что это сын. Зато оно пролезало, как вонючий запах, через все щели души, в мысли – он не такой умный, сильный, красивый, правильный (именно как ощущение – правильный), как мой первенец, мой Король. Я чувствовала себя неискупимо виноватой, что якобы люблю его меньше. Сейчас я понимаю, что невозможно любить одинаково разных людей. И разница не в степени, а просто в разных любовях.
С третьим ребенком мне разве что приходилось зажимать свой восторг и обожание, ущемлять любовь в меньшую степень, чем она есть, так как было стыдно перед детьми старшими и страшно, что если пущу, то первых двух не смогу больше принимать. Сейчас пишу и улыбаюсь, потому что прошло, всему нашлось свое место. Но тогда это было трудно.
Про пролонгированность времени в материнстве
Это становится огромной опорой: знание этого, удержание постоянно в уме.
Что материнство – это доооолгий путь.
Это сейчас, например, у нас (абстрактных нас) нет денег свозить ребенка на море летом. Но это не приговор вам как родителям или ребенку (бедное дитя никогда не увидит моря) – это ровно в этом году. И да, может быть, в следующем. А может быть, на все детство – но он подрастет и тогда сам поедет на море, море-то в его жизни будет.
Это сейчас меня у него почти не стало, потому что родился младшенький, и много внимания и сил уходит на него, и прежней близости нет, но каждый месяц идет на возвращение нашей близости, а через года два или три мы снова будем много и вместе, и даже – что совершенно трудно представить сейчас – вдвоем.
Это сейчас у меня нет возможностей развозить детей по развивашкам, но они подрастут и сами смогут водить себя туда, куда им захочется.
