Владыка моря хотел уничтожить вазу «Первая улыбка», чтобы забыть её. Но разве можно этим затемнить в памяти людей и в своей памяти первую лучезарную улыбку!
Можно опрокинуть море, вывернуть его дно, но нельзя изменить то, что было.
Ваза улыбалась. Слава о ней шла по всему миру. Первая улыбка дочери горшечника обещала пережить века и остаться прекрасным назиданием… Так и случилось.
Владыка моря иссох от досады, от горести, а затем растворился в морской пучине от неизбывности первой улыбки. Улыбки не ему.
Не могла уйти от неё и дочь горшечника. И она не ушла от неё до последнего часа своей жизни.
Никто не знает, что стало с чеканщиком ваз. Забылась и страна, где это всё произошло. Осталась одна ваза «Первая улыбка». Да и та осталась только сказкой. Сказкой, которая неподвластна смене времён и ветров.
Первая улыбка навсегда останется первой улыбкой.
Пастух и скрипка
Она родилась в мастерской деревенского столяра, большого любителя музыки. Её красота удивляла даже больших мастеров скрипичных инструментов. Говорят, что столяр вдунул в неё свою душу и она от этого стала звучать как живая.
Всякий, проходивший мимо дома столяра, останавливался, когда она пела о солнце и небе, о лесе и говорливых ручейках, золотистых полях и цветении садов родной чешской деревни.
Слушая её, умолкали певчие птицы. Только один из лучших соловьёв округи отваживался иногда вторить ей своей песней. А досталась она Ослу, который притворился музыкантом.
Осёл, выбившись в подмастерья, завладел после смерти одинокого столяра всем его имуществом и этой прекрасной Скрипкой. Это было ужасно. Играя на Скрипке собачьи вальсы, конские галопы и ослиные рапсодии, он довёл Скрипку до неузнаваемости. Её тонкие и певучие струны стали похожи на разлохмаченные шнурки. Дека оказалась в царапинах и пятнах. Гриф из чёрного превратился в серый. Ослабли расшатанные колки. Он уже играл на ней, как на балалайке, доламывая последнее.
Однажды в бродячем балагане Осёл увидел клоуна, игравшего смычком на пиле. То сгибая, то разгибая пилу, клоун добивался подобия мелодии, производившей на некоторых, в том числе на Осла, неотразимое впечатление.
Вскоре Осёл приобрёл у клоуна пилу, а скрипку забросил на чердак. Теперь ей оставалось только пылиться, слушать в долгие зимние ночи плачущий вой ветра в трубе, а в осенние дни сыреть, расклеиваться и приходить в окончательную негодность.
Нельзя без слёз и горькой обиды рассказывать о несчастной Скрипке. Оскорблённая и униженная, она переживала каждый звук, доносившийся на чердак через слуховое окно. В ней находили отзвук песня жаворонка, тонкий свист синицы и далёкая причудливая игра Пастуха на самодельной дудке.
С каждым днём игра Пастуха становилась лучше и выразительнее, хотя в его дудке было всего лишь два или три лада и ей недоставало высоких и чистых звуков. Их особенно недоставало в утренней песне пробуждения, когда Пастух, проходя по селу, приглашал людей проснуться и выгонять своих коров.
Однажды Скрипка помимо своей воли дополнила мелодию песни пробуждения высокими и чистыми звуками. Они вырвались сами собой из её души, так исстрадавшейся по музыке.
Всё это произошло до восхода солнца. И никто, кроме Пастуха, не слышал, как пастуший рожок разбудил в скрипке умертвлённое желание звучать.
Теперь он каждое утро переговаривался песней с незнакомой Скрипкой, очаровавшей его слух до такой степени, что однажды ночью он прокрался на чердак.
Это была встреча в темноте. Встреча у дымоходной трубы дома.
– Как ты прекрасна! – сказал он Скрипке.
– Если бы ты увидел меня днём… – ответила Скрипка, – ты бы ужаснулся.
– Нет, нет, – твердил он, касаясь её грифа своими тонкими и нежными пальцами. – На свете нет ран, которые не залечиваются.
Скрипка, веря Пастуху, как-то сказала:
– Как я хочу, чтобы ты взял меня отсюда. Но это невозможно. Тебя накажут за похищение… Нужно действовать умнее.
Женская хитрость была присуща и Скрипке.
Она посоветовала Пастуху сыграть на дудке перед окнами Осла душераздирающий вой волка, попавшего в охотничью яму.
Он так и сделал. Осёл был в неописуемом восторге и тут же предложил Пастуху променять его дудку на визгливую пилу и пообещал прибавить к ней Скрипку.
Состоялся обмен. Пастух, забыв о пиле, бережно снял с чердака несчастную. Прижимая её к своей груди, он внёс больную Скрипку в дом своей матери.
Мать бережно освободила Скрипку от пыли и паутины, а затем, укутав её в мягкое, велела сыну отправиться в город к лучшему из скрипичных докторов.
Скрипичный доктор произвёл все необходимые операции и процедуры. Он укрепил колки, подклеил деку, заменил струны и отполировал Скрипку до зеркального блеска. И когда Пастух увидел её сверкающей и нарядной, когда он, нежно коснувшись её струн, услышал звуки, от которых сладко кружится голова и замирает сердце, – сквозь слёзы сказал ей:
– Я не достоин владеть тобой. Ты так прекрасна! Ты должна звучать в больших городах, а не в нашей маленькой деревне.
– Нет, – возразила Скрипка, – если я буду снова способна звучать, как раньше, то только в твоих руках.
Так и случилось. Никто не мог извлечь из неё ни одного звука, всем она отвечала молчанием. Скрипка перестала быть доверчивой и наивной. Зато Пастух, едва прикоснувшись к её струнам, заставлял умолкать окружающих.
Это были песни первой радости скрипача и Скрипки, нашедших друг друга в большом мире.
Пастуха и Скрипку вскоре узнали во всей стране. Их слушали затаив дыхание. И никому не приходило в голову, что Скрипка была некогда брошена Ослом на чердак, где она долго находилась в оскорбительном забвении. Да если бы кто-то узнал об этом, то едва ли бы обратил на это внимание.
Мало ли печальных, несправедливых и грубых историй бывает на свете! Нельзя же позволять им зачёркивать всю жизнь. Прошедшее всегда заслоняется Настоящим, если оно большое, яркое и настоящее – Настоящее. А оно было именно таким у Скрипки, сохранившей в труднейших испытаниях жизни чистоту человеческой души, которую вдохнул в неё благородный деревенский столяр, знаток и ценитель Высокой Музыки.
Про яблоньку, которая рано зацвела
В большом-пребольшом саду росли старые, молодые и совсем юные яблони. По весне сад так пышно зацвёл, что даже напугал пчёл.
– Не снег ли уж выпал? – боязливо жужжали они.
А развязные шмели смело летали с цветка на цветок, с яблони на яблоню, допьяна упиваясь щедрыми дарами весны. Эти ненасытные сластёны тоже приносили саду пользу, помогая пчёлам и ветру опылять цветы яблонь.
В цветке появлялась завязь, которая день ото дня становилась больше и больше, а затем превращалась в румяные яблоки.
