Сегодня ситуация изменилась. Но предубеждение осталось. Убеждение в том, что экспертная работа отражает лишь интересы научного сообщества и, соответственно, противоречит демократическим принципам и не служит интересам большинства, легло в основу ложного противопоставления между экспертным знанием и мнениями рядовых граждан. Опора на экспертов воспринимается как пренебрежение мнением людей, их ценностями и взглядами.
Шейла Ясанофф, занимающаяся исследованиями в области интеграции технологий в социальную жизнь, предложила два как бы противоречащих друг другу, но и неразрывно связанных между собой тезиса о том, почему экспертное знание угрожает лишить легитимности демократические институты: его влияние слишком слабо или слишком сильно
[854]. Наряду с ними существует и третье объяснение: в современном обществе отношения между экспертным знанием и демократией недооценены и упрощены, а следовательно, плохо применимы к реалиям сложного социального устройства.
В этой главе поочередно рассматривается каждый из приведенных выше аргументов, с тем чтобы прояснить существующее в общественном сознании представление о недостаточной легитимности экспертного знания, которое необходимо преодолеть посредством новых институциональных механизмов. Пересматривая концепт экспертности с учетом возможностей новых технологий, мы не только снимаем это противоречие, но и обретаем новое понимание гражданственности.
Слабость экспертного знания
В первой половине XX века отношение к науке, как и в целом к профессионалам, было отмечено уважением к цельности и строгости получаемых знаний и почти священным способностям тех, кто умел разгадывать тайны природы. Ученые получили от общества неограниченное право на выражение собственного мнения, которое практически не оспаривалось
[855].
В золотое время опоры на профессионализм экспертное знание воспринималось с оптимизмом и верой в упорядоченный, рациональный характер общества, регулируемого в соответствии с научными принципами. Благоговение перед наукой отражало рациональное убеждение в том, что виртуозный эксперимент и блестящая теория смогут дать точные рекомендации для формирования общественного мнения и политических решений
[856].
Одновременно с постепенным проникновением науки и техники в повседневную жизнь, с появлением такой дисциплины, как науковедение, и развитием постмодернистской критики науки, укорененной в литературном деконструктивизме, профессиональное научное знание стало утрачивать ореол святости и недоступности. Все более широкое распространение получали технические и прикладные науки, сформировались механизмы научной критики, и, как следствие, научная деятельность потеряла свой сакральный статус. У Колосса науки воистину оказались глиняные ноги. Как заметил философ науки Гарри Коллинз, в интернете любой может поддержать разговор, например о безопасности вакцинации. Опыт любого условного Джона и членов его семьи имеет такой же вес, как и исследование Нобелевского лауреата, поскольку исследование, получившее Нобелевскую премию, было сделано такими же людьми, как вы и я
[857].
Мнение о том, что наука и научное знание уже не являются непогрешимыми, многократно подкреплялось скандалами и конфликтами, которые подорвали чрезмерное доверие к внешним экспертным знаниям и привели (не без оснований) к введению формальных юридических ограничений, направленных на снижение влияния консультативных органов.
Двадцатый век был отмечен ужасающими событиями, которые подорвали абсолютную веру в науку и технику и продемонстрировали примеры злоупотребления научным знанием. В 1930-е годы вера Сталина в Лысенко, безумные теории последнего в области сельскохозяйственных наук и кампания гонений на ученых-ге-нетиков непоправимо задержали развитие биологических наук в СССР. «Лысенковщина» стала синонимом искажения науки в политических целях. А псевдонаучная френология (изучение связи психики человека со строением поверхности его черепа) в нацистской Германии послужила научной базой расовой дискриминации.
Другим трагическим проявлением злоупотребления так называемой «наукой» для легитимизации античеловеческих политических целей стало преступное использование евгеники для обоснования кампании «расовой гигиены» и геноцида. Бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, милитаризация периода «холодной войны», использование результатов физических экспериментов для создания ядерного оружия еще сильнее ударили по моральному авторитету научного знания.
Примеры манипуляции научными данными со стороны политических деятелей существуют и в наше время. Вспомним печально известный отказ президента Джорджа Буша прислушаться к доказательствам техногенных причин накопления углерода в земной атмосфере или пренебрежительное отношение президента ЮАР Табо Мбеки к общепризнанной вирусной теории природы ВИЧ/СПИД, что послужило оправданием для замедленной поставки в страну препарата AZT
[858], особенно необходимого беременным женщинам
[859].
Научное знание во времена «холодной войны», возможно, и представлялось надежным, но сегодня мы знаем, что абсолютных истин не существует. «Опора нашего представления о реальности размякла – как часы Сальвадора Дали», – замечает Коллинз.
Казалось бы, очевидно, что выработка политических решений должна подкрепляться научным знанием и опираться на фактические данные, и тем не менее до сих пор не достигнут консенсус в понимании того, какие именно данные являются достоверными, где и как такие данные должны быть получены и на какой стадии политического процесса различные формы данных следует предъявлять
[860]. Полагая, что не существует такого понятия, как «совершенная наука», «правильное решение» или «идеальный эксперт», мы по понятным причинам опасаемся, что чрезмерное увлечение не всегда надежным и несовершенным знанием, особенно навязываемым теми, кто уязвим для политического манипулирования, опасно для демократии.
