Чрезмерная сила экспертного знания
Но есть и другая сторона медали: существует опасение, что научное знание будет подавлять демократию, ибо его авторитет утверждает различия и, следовательно, несправедливость. Опасение, что за закрытыми дверями эксперты-консультанты планируют шаги, направленные против граждан, и что всемогущие эксперты образуют ядро неподконтрольной властной элиты, тем самым неизбежно нарушая демократические принципы. В результате научное знание дискредитирует демократическую легитимность, при этом не обеспечивая общественную эффективность.
Возьмем, к примеру, Закон о реформировании Уолл-стрит и защите потребителей Додда-Франка
[861], который был принят в 2010 году в целях снижения рисков американской финансовой системы. Во избежание повторения краха крупных банковских структур, подобных Lehman Brothers, Закон существенно изменял деятельность федеральных органов власти, регулирующих порядок оказания финансовых услуг, и предписывал создание дополнительного органа финансового регулирования – Совета по надзору за финансовой стабильностью, состоящего из руководителей основных финансовых регулирующих органов.
Сабил Рахман, профессор Бруклинского института права, обосновывая необходимость создания Совета, прокомментировал Закон следующим образом:
Финансовые рынки – сложные организационные формы, от которых зависят другие отрасли экономики; поэтому управление и оптимизация финансовой деятельности не может быть отдана на откуп широкой публике, изменяться прямыми директивами конгрессменов или зависеть от капризов рынков.
Его аргументы указывают на основные болевые точки:
Рыночная экономика является краеугольным камнем важнейших нравственных проблем, существующих в современном обществе: распределения богатства, социального обеспечения, равенства возможностей и качества жизни. Именно поэтому экономические вопросы имеют центральное значение для нас – граждан демократического государства
[862].
Убежденность в том, что только эксперты, обособленно или совместно с другими представителями элиты, но без участия граждан, способны двигать экономику, означает конец и справедливости, и демократии – особенно если учесть тот факт, что Совет до сих пор не смог предложить формулу для определения компаний, попадающих в группу риска. Страх перед «силой» знания подразумевает в том числе страх перед возможностью манипулирования и злоупотреблений. Ведь, в конце концов, именно наукоемкие и технологичные отрасли экономики, включая фармацевтику, страховой бизнес, электроэнергетику, производство компьютеров и программного обеспечения, несут основные затраты на лоббирование своих интересов в Конгрессе США
[863].
Очевидно, что ученые не живут в башне из слоновой кости, но являются участниками экономических отношений – и это делает их уязвимыми для манипуляций экономического и политического характера. Именно поэтому передача ученым «ключей от царства» может легко привести к антидемократическим злоупотреблениям. Для их предотвращения была разработана законодательная база для защиты тех, кто определяет политический курс, от «давления, оказываемого внешними консультантами и заинтересованными сторонами»
[864].
Проблема, однако, гораздо шире. Да, мы нуждаемся в экспертных знаниях, но сама идея технократии или эпистемократии порождает чувство дискомфорта. Не потому, что научное знание не заслуживает доверия и «власть знающих» приводит к неверным решениям, – но потому, что вызов брошен самому понятию равенства. Неравенство эпистемических возможностей (имеющихся знаний и навыков) людей противоречит идее демократического равенства. Казалось бы, «если дискуссии экспертного сообщества увеличивают вероятность „наилучшего или правильного решения”, почему бы не допустить этих экспертов к власти?»
[865].
В действительности обращение к ним еще больше увеличивает значимость принятых решений, что, в свою очередь, приводит к дальнейшему усилению власти профессиональных элит, а не граждан. Участие же граждан, в традиционном представлении, обеспечивает видимость процессуальной законности, но не гарантирует наилучший политический результат. А следовательно, опора на экспертное мнение означает, что единственной мерой оценки легитимности деятельности становится «итог, а не ход» политического процесса. Это подводит нас к политическому устройству Сингапура, где не признается изначальная моральная ценность процедур, рассчитанных на участие широкой общественности, а не только узкого круга избранных.
Слишком сильная зависимость от экспертного мнения при принятии решений нарушает хрупкое равновесие между демократией, которая может доминировать только на обломках научного знания, и научным знанием, доминирование которого обеспечивается разрушением демократии
[866].
Экспертное знание слишком современно
Третий источник напряженности в отношениях между демократией и экспертным знанием – это убежденность в том, что профессиональное экспертное знание породило культуру принятия решений, непригодную для сложностей современной жизни. Представление о том, что государство может навязать обществу правила, построенные на якобы научных принципах, является чрезмерно упрощенным. В эпоху Просвещения из ростков рационализма и научного позитивизма развился профессиональный подход к управлению, основанный на желании определить для социального устройства такой же порядок, каким ученые руководствовались в понимании мира природы.
Вера в способность политических институтов формировать и направлять общество остается ключевым обоснованием их существования и по сей день. Эта вера коренится в опыте промышленной революции, которая опирается, в свою очередь, на ньютоновскую концепцию упорядоченной вселенной, приводимой в движение точными и неизменными законами. Если природными явлениями во вселенной управляют общие законы, благодаря которым биологическая жизнь стабильна и упорядочена, то имеются все основания для применения таких законов и к социальным институтам.
