Однако в отличие от сферы права, здравоохранения или градостроения, где государство делегирует профессиональным организациям возможность подтверждать квалификацию специалистов и таким образом устанавливать и контролировать барьеры для входа в профессию, государственная служба сама устанавливает эти профессиональные границы и поддерживает свое узаконенное доминирование (а заодно – держит остальных на расстоянии) с помощью юридических барьеров и эзотерического «языка посвященных», которые защищают политическую практику от вмешательств извне.
Особая роль профессионалов государственной службы заложена в самом законодательстве. Оно помогает так контролировать информационные потоки, поступающие в государственные организации и исходящие из них, чтобы не поощрять граждан к участию, – то, что Пьер Бурдье
[196] назвал бюрократическими «стратегиями официализации» (officializing strategy)
[197]. Многочисленные законы и правила ограничивают право на высказывание в общественном секторе кругом государственных служащих и осеняют их решения авторитетом юридической нормы. Например, основные законы об информации целенаправленно ограничивают информационный обмен и сотрудничество, делая государственную службу принципиально закрытой сферой, обособленной от других.
Обычные люди получили право доступа к информации, которой располагает государство, довольно поздно, ближе к концу ХХ века, и даже тогда только по запросу и с большими ограничениями. Для тех из нас, кто находится снаружи занавеса, это большое достижение. Сегодня практическая политика находится в основном в руках профессионалов в области права, политических наук и более новых областей: государственного администрирования и государственной политики, возникших ближе к середине ХХ века, в ответ на потребность объединить процессы подготовки государственных служащих и производства научного знания об управлении обществом
[198].
Точно так же, как отдельные профессии ограничивают приток специалистов с целью поддержать уровень доходов «цеха», государственная служба обеспечивает своим профессионалам экономические преференции
[199]. Государственные чиновники, усвоившие в университетах широко распространенные сегодня концепцию позитивизма и принципы рационального управления, создали устойчивую, основанную на объективных критериях систему государственных вакансий, ориентированную на растущий средний класс. И Алексис де Токвиль
[200], и Мишель Шевалье
[201] отмечали, что в Америке XIX века не было ни пролетариата, ни аристократии – там господствовал средний класс, из которого особенно выделялись юристы.
Средний класс и породил доминирующую модель – специально подготовленного профессионала. Как писал в 1960 году Уильям Дж. Гуд
[202]:
Если общество индустриализируется, оно профессионализируется
[203].
С 1800 по 1900 год термин «профессиональный» в публикациях начал встречаться вдвое чаще, а через 100 лет частотность его употребления возросла в восемь с лишним раз. Сегодня профессионализм – неотъемлемая и неколебимая характеристика институционального ландшафта.
Взросление профессиональной бюрократии шло параллельно развитию измерительных технологий, которые помогали администрациям управлять обществом и контролировать его. До середины XIX века точное измерение было важной, но очень сложной задачей, будь то измерение времени и расстояния или создание надежного электроснабжения. До индустриализации ветер надувал паруса кораблей, животные тянули плуг, вода вращала колеса мельниц.
Разумеется, инновации были. Водяные колеса стыковались друг с другом, что увеличивало суммарную мощность; рычаги и шестерни увеличивали дальность передачи энергии; водяное колесо и турбина повышали производительность; а на смену многочисленным местным единицам измерения пришли стандартные меры расстояния и веса.
Но если водный источник пересыхал из-за перемены погоды или времени года, энергия пропадала. Поступление энергии было не только недостаточным, но и непредсказуемым, ненадежным
[204]. Работа регламентировалась циклом светового дня. Невозможно было точно определить время и место. (Именно поэтому в 1714 году была объявлена большая «Премия за долготу» – тому, кто разработает систему точного определения местонахождения корабля в море.) Не существовало надежных и единообразных инструментов, позволявших упорядочить жизнь теми способами, которые сегодня кажутся само собой разумеющимися. Без синхронизации часов мы бы не могли ни оплачивать почасовую работу, ни надеяться, что кто-то придет вовремя (или вообще появится).
В 1790 году 95 % людей в США жили на разбросанных по стране фермах, в небольших городах и деревнях с несколькими сотнями человек. В 1800 году в Нью-Йорке насчитывалось лишь 60 000 жителей. Десятым по населенности городом Америки был Норфолк, штат Виргиния, население которого составляло 6000 человек. (Век спустя десятое место перешло к Цинциннати – 325 тысяч человек, а Нью-Йорк стал метрополией с населением в 3,5 млн.) Большинство американцев, мелкотоварные фермеры, очень зависели от капризов природы. Жизнь была нестабильна – и непредсказуема. Антрополог Джеймс Скотт так описывает это время:
Еще сравнительно недавно «полуслепое» государство знало предельно мало о своих гражданах, их материальном состоянии, земельных владениях и урожаях, месте жительства и вообще о том, кто они такие. У государства не было ни детальной карты местности, ни представления о тех, кто ее населяет. Но больше всего недоставало измеримости: метрик, которые бы позволили «перевести» эти знания на язык единого стандарта, без которого нельзя получить общей картины
[205].
