Нам, привыкшим к скромным современным обедам, остается только восхищаться тем, сколько тогда ели. Вот уж действительно умели покушать. За это, само собой, приходилось расплачиваться. Люди делались невообразимо толстыми и в конце лондонского сезона уезжали в Германию на воды, чтобы привести в порядок печень и сбросить вес. Я знал человека, который каждый год брал в Карлсбад два комплекта одежды: в одном отправлялся на лечение, в другом, сбросив около десяти килограммов, приезжал назад.
После такого обеда полагалось в течение недели нанести хозяйке визит вежливости. Если ее не оказывалось дома, о чем вы горячо молились, вы оставляли две визитные карточки, одну — ей, другую — ее мужу. В противном случае, в сюртуке и в крапчатых штанах, в лакированных башмаках с серым матерчатым верхом на пуговицах и с цилиндром в руках вам приходилось подниматься за горничной в гостиную. Положив цилиндр на пол, вы забавляли хозяйку минут десять каким-нибудь разговором и затем удалялись, вздыхая с огромным облегчением, когда дверь за вами захлопывалась.
Весь сезон то тут, то там давали балы, и при достаточной популярности вы могли получить два-три приглашения на один и тот же день. Балы эти совсем не походили на заурядные современные вечера. Мужчины приезжали во фраках, белых жилетах со стоячими воротничками и белых перчатках. У девушек были с собой карточки, куда вы записывали свое имя, если тот или иной танец оказывался незанятым. И их всегда сопровождали матери или тетки, которые мирно болтали друг с другом до четырех-пяти утра, не спуская глаз со своих подопечных, чтобы те, боже упаси, не скомпрометировали себя, танцуя слишком часто с одним кавалером. Да и танцы были тогда совсем другие. Мы танцевали польку и лансье, мы чинно вальсировали по зале, причем крутиться в другую сторону считалось верхом дурного вкуса»
[31].
По воскресеньям Моэм завтракает на Аппер-Беркли-стрит, в салоне матери известного театрального критика, карикатуриста и своего приятеля Макса Бирбома, где собираются знаменитости из мира литературы и театра. Он — непременный участник журфиксов миссис Кракенторп на Ратленд-Гейт, леди Сэвилл — на Хилл-стрит, куда захаживают поэт Роберт Грейвз, драматург Огастес Джон, прозаик Арнолд Беннетт.
Глубокомысленный комплимент Моэму сделала однажды миссис Джордж Стивенс, вдова погибшего на войне с бурами при осаде Ледисмита военного корреспондента «Дейли мейл» в Южной Африке. Филантропка, хозяйка одного из самых модных литературных салонов в Мертон-Эбби, где некогда жили адмирал Нельсон и леди Гамильтон, она устраивала спиритические сеансы, поила гостей шампанским из кувшинов, а по вторникам давала обеды для нуждающихся писателей. «Пусть вы тихий и молчаливый, — вспоминает в мемуарах „Вглядываясь в прошлое“ ее слова писатель, — но вы существенно отличаетесь от других молодых людей. В вас, вне всяких сомнений, есть какое-то поразительное, неуемное жизненное начало»
[32].
С миссис Джордж Стивенс не поспоришь: жизненное начало, жадный интерес к жизни, к общению, к людям у Моэма, при всей его сдержанности, даже стеснительности, до самой старости и впрямь поразительны, неистощимы. Взять хотя бы круг его светских знакомств в те годы. Шире и разнообразнее не придумаешь. Судите сами.
Уже упоминавшийся театральный критик влиятельного «Субботнего обозрения» Макс Бирбом, которого на этом посту со временем сменит Джордж Бернард Шоу. К Моэму «несравненный Макс», как и его матушка, относился тепло, хотя поначалу и довольно снисходительно. «В театре легко делать деньги, — сказал он однажды Моэму, вовсе не желая его обидеть, — но не таким, как вы, мой мальчик!» Сказал — и просчитался. Моэм, впрочем, в долгу не остался. Спустя несколько десятилетий, уже после смерти Бирбома, выступая в 1956 году на открытии выставки «Писатель как художник», Моэм задастся риторическим вопросом, на который тут же сам и ответит: «Кто же все-таки Бирбом в первую очередь: писатель, который рисовал, или рисовальщик, который писал?.. Его книги несколько устарели, зато карикатуры — столь же актуальны и живы, как будто нарисованы были только вчера». Комплимент для писателя и критика, согласитесь, довольно сомнительный.
Аудитор (или, в тогдашних терминах, — общественный бухгалтер), в недалеком будущем театральный менеджер, директор компании Уолтер Пейн, с которым, если читатель не забыл, Моэм познакомился еще в Гейдельберге. С Пейном Моэм делит в эти годы квартиру возле вокзала Виктория на Карлайл-Мэншнз, 27, и регулярно играет в бридж в престижном клубе «Бат».
Эссеист, острослов, сноб, консерватор, автор необычайно популярных в те годы многотиражных путеводителей по Европе («Прогулки по Риму», «Странствия по Испании») Огастес Хэйр, с которым Моэма роднит страсть к путешествиям. Моэм — постоянный и желанный гость в роскошном имении Хэйра «Холмхерст», где даже в эдвардианскую эпоху свято блюдут викторианские обычаи. До завтрака — чай в постель. В стенах особняка непререкаемый запрет на курение — курительных, где мужчины в смокингах после обеда обычно собираются выпить и поговорить о политике, не предполагался. К обеду одеваются так же тщательно, как и в Лондоне. Перед трапезой обязательная молитва. В приглашении настоятельная просьба прихватить с собой лакея или дворецкого, которых обычно кормят в людской и рассаживают соответственно положению их хозяина или хозяйки — дворецкий юного и мало известного тогда Моэма, понятное дело, исправно занимал место в конце стола. Не случайно за Хэйром закрепилась в обществе кличка «последний викторианец».
Хозяйка салона на Портленд-Плейс и тоже «последняя викторианка» леди Сент-Хельер, с которой Моэма свел, понятное дело, Огастес Хэйр. Неизменно приносит успех «светская тактика» леди Сент-Хельер — смешивать гостей: министров и спортсменов, политиков и поэтов; бывал на Портленд-Плейс, между прочим, и поэт-лауреат Альфред Теннисон. Как и в Холмхерсте, в салоне леди Сент-Хельер вели себя строго по-викториански: мужчины по старинке носили фраки, дамы наряжались в бархат и атлас. После ужина представительницы слабого пола, согласно освященной веками традиции, поднимались в гостиную, а «мужчины без женщин» пили кофе с ликером и рассуждали о политике. Танцы устраивались в строгой очередности: сначала полька, потом кадриль, потом вальс. Это в салоне леди Сент-Хельер Моэм познакомился с «великим старцем английской литературы» Томасом Гарди. Моэм и Гарди обменялись «комплиментами»: Гарди, не разобрав по старости имени молодого писателя, переспросил, кто тот по профессии. Моэм в долгу не остался: Гарди он вывел — так во всяком случае решили критики — в романе «Пироги и пиво» в образе доброго и прекраснодушного, при этом не всегда чистого на руку классика Эдуарда Дриффилда.
Суфражистка Вайолет Хант, которая отличалась малопристойным поведением и буйным темпераментом, за что была прозвана «неистовой Хант». «Неистовая Хант» писала пухлые, очень скучные книги и вела нескучную жизнь. Много раз выходила замуж, заводила бесконечные романы, флиртовала с Уэллсом, Генри Джеймсом (без особого успеха) и Арнолдом Беннеттом, который, по ее словам, «находил меня умной, современной и излишне сексуальной». Правоту Беннетта Вайолет Хант подтвердила на деле: еще в молодости заразилась от одного из своих многочисленных любовников сифилисом, что описала в скандальном романе «Рано или поздно», про который Моэм лояльно писал ей, что роман этот «открывает неизведанную область». Дурную болезнь никак не назовешь «неизведанной областью», однако она ничуть не помешала этой пышной красавице с огромными темными глазами, золотисто-каштановыми волосами и неизменно глубоким декольте дожить до восьмидесяти и на старости лет стать даже хозяйкой модного литературного салона «Саут Лодж» на Кэмден-Хилл-Роуд. Хант входила в «Сообщество писателей-женщин» и издавала феминистский журнал «Свободная женщина», где с пафосом писала о «рабском женском рассудке», притом что рассудок ее собственный никак нельзя было назвать ни женским, ни «рабским». Моэм познакомился с ней в начале 1903 года, когда светской львице было уже за сорок, что не стало помехой их короткому роману, а затем долгой дружбе и интенсивной переписке; это ей, весьма далекой от святости, писатель посвятил «Землю Пресвятой Девы».
