Он стыдился и боялся ее. Когда Сайри летом 1955 года умерла, Моэм, говорят, радовался, что не должен впредь ее содержать, писал своей близкой приятельнице Барбаре Бэк: «С моей стороны было бы лицемерием делать вид, что я опечален смертью Сайри. Она с самого начала и всю жизнь мучила меня. Мне говорили, что она надеялась меня пережить. Интересно, приходило ли ей в голову, когда она оглядывалась назад, во что она превратила свою жизнь». Верно, Моэм не любил жену, стыдился ее и обвинял во всех смертных грехах, однако в чем-то, надо признать, отдавал ей должное.
«Но возьмем, к примеру, X. (то бишь, Сайри), — читаем в его „Записных книжках“ за 1922 год. — Она ведь не просто лгунья, она дня прожить не может, не сочинив очередных злобных, ни на чем не основанных небылиц, и рассказывает их так убедительно, в таких подробностях, что невольно думаешь: а ведь она сама в них верит. У нее железная хватка, она не задумаясь пойдет на любую уловку, лишь бы добиться своего. Стремясь пробиться в общество, она нагло навязывает свое знакомство людям, которые наверняка предпочли бы этим знакомством пренебречь. X. страшно честолюбива, но в силу своей ограниченности довольствуется второразрядной добычей: обыкновенно ей достаются секретари влиятельных людей, а не сами великие мира сего. Она мстительна, ревнива и завистлива. Вздорна и неуживчива. Тщеславна, вульгарна и хвастлива. В этой женщине много по-настоящему дурного. При этом она умна. Обаятельна. Обладает изысканным вкусом. Она великодушна и способна потратить все свои деньги до последнего гроша с тою же легкостью, с какой тратит чужие. Хлебосольная хозяйка, она радуется, доставляя удовольствие гостям. Ее глубоко трогает любая любовная история, она не пожалеет сил, пытаясь облегчить бедственное положение людей, до которых ей в общем-то нет никакого дела. Если кто заболеет, она будет самой образцовой и преданной сиделкой. Она веселый и приятный собеседник. Ее самый большой дар — способность сочувствовать другим. Она с искренним состраданием выслушает ваши жалобы на превратности судьбы и с непритворным добросердечием постарается их облегчить или поможет нести их бремя. Она проявит подлинный интерес ко всем вашим делам, вместе с вами порадуется вашему успеху и разделит горечь неудачи. Есть в ней, стало быть, и истинная доброта. Она отвратительна и мила, алчна и щедра, жестока и добра, злобна и великодушна, эгоистична и бескорыстна. Каким же образом может писатель свести эти несовместимые черты в единое гармоничное целое, создавая достоверный образ?»
[59]
Сам Моэм, к слову, любил, создавая достоверный образ, «свести несовместимые черты в единое гармоничное целое». Иногда получалось, иногда — нет.
Про отношения между супругами рассказать осталось немногое. С середины 1920-х годов они, как уже говорилось, живут не только в разных домах, но и в разных странах. Моэм, главным образом, — на Лазурном Берегу, Сайри — в Лондоне или в Нью-Йорке, где ее интерьеры пользуются повышенным спросом. Каждый живет своей жизнью. Моэм не расстается с Хэкстоном, который перебирается из Америки в Европу, живет если не на вилле Моэма, то либо в Париже, либо в Италии, на мыс Ферра готов выехать в любой момент. Сайри заводит не только собственное дело, но и любовника, и не одного, а сразу двоих; Моэм знает обоих и об обоих мнения весьма невысокого. Когда один из ее любовников, француз из Канн, с ней порывает, она вновь, уже во второй раз, пытается покончить с собой — выбрасывается из окна мезонина, но, по счастью, отделывается лишь сломанными запястьями.
Супруги не слишком считаются друг с другом: по возвращении в Англию из очередной поездки по Юго-Восточной Азии Моэм получает письмо от секретаря Сайри, в котором тот сообщает, что Сайри сдала их общий дом на Брайенстон-сквер и жильцы съедут только через две недели, никак не раньше. Моэм возмущен, еще бы: в Лондоне ему негде остановиться, но ведь и Сайри можно понять: в доме месяцами никто не живет — не пропадать же «добру»…
Летом 1928 года Сайри пишет мужу письмо, в котором, как всегда, выясняет с ним отношения, хотя выяснять давно уже нечего, и грозит — точнее было бы сказать, шантажирует — разводом. Письмо это не сохранилось — нам оно, во всяком случае, неизвестно, но судя по ответу на него Моэма, письмо Сайри полно жалоб, увещеваний и стандартных упреков типа: «Я тебя люблю, а вот ты меня нет». Жалобы — это то, что раздражает Моэма больше всего. «Надеюсь, в мое отсутствие она (Сайри. — A. Л.) перестанет жаловаться на меня всем своим друзьям, которые, надо полагать, уже сильно притомились от ее жалоб, — едва скрывая раздражение, пишет Моэм своему приятелю, драматургу Эдварду Ноблоку. — Буду Вам признателен, если Вы напомните ей, что достаточно одного ее слова, и я готов буду незамедлительно дать ей развод. Перемениться я не могу, и ей придется либо жить со мной таким, какой я есть, либо собраться с силами и наши отношения разорвать».
На письмо жены Моэм отзывается многостраничным и небезынтересным ответом. В этом довольно резком (несмотря на обилие ласковых слов) письме отношения супругов предстают как на ладони. Вот это письмо в весьма красноречивых отрывках:
«Совершенно очевидно, что с тех пор, как мы поженились, ни один из нас не был счастлив…»
«Не хочу поминать прошлое, но ты, конечно, не забыла обстоятельства, при которых мы поженились. Я полагаю, при таких обстоятельствах ты должна быть более чем признательна, если муж внимателен, заботлив, добр и расположен к тебе; но, право же, ждать от него страстной любви не стоит».
«Я знал, что ты любишь меня, но чувствовал, что любишь скорее ради себя, чем ради меня. Тебя мало заботили мои интересы, мое благо и счастье».
«Я женился на тебе потому, что считал, что так будет лучше для тебя, но вовсе не потому, что любил тебя, и ты это прекрасно знала».
«Почему же сейчас ты мучаешь меня упреками, что я тебя не люблю?.. У меня просто нет больше сил вести несчастную жизнь, полную сцен и жалоб. Когда ты выходила за меня замуж, ты же это ясно видела и принимала».
«Когда я вспоминаю все эти годы, мне видится женщина, которая постоянно требует и никогда, никогда не бывает довольна тем, что есть».
«Никто никогда не жаловался на меня, не придирался ко мне и не преследовал меня так, как ты».
«Эта твоя поглощенность собственной персоной, дорогая моя, — какое же это мученье и для тебя самой и для всех, кто тебя окружает».
«Я путешествую в поисках идей, а когда мы ездим вместе, никакие идеи мне в голову не приходят… К сожалению, твое присутствие мешает мне впитывать впечатления».
«Тебе не хватало самого главного — интереса к интеллектуальным и духовным материям, и твое притворство было всем заметно».
«Понимаешь, у тебя нет душевной опоры внутри себя… Поскольку у тебя нет собственных душевных запасов, ты стремишься использовать мои…»
«Почему бы тебе не вести привычную тебе жизнь и дать мне возможность жить моей жизнью?»
«По сути дела, тебя только на то и хватает, чтобы красоваться в живописных нарядах. Не маловато ли?»
