– Вы заметили, доктор, – сказал он на коротком обеденном привале, – что с самого Рэт Портиджа мы не видели ни одного животного? Ни лося, ни оленя, ни лисы – никого. Никого, кроме птиц и насекомых, но они не в счет. Никогда так не бывало, чтобы я в этих лесах никого не видел. Нет даже белок – а в это время года они суетятся больше всего. А мы не видели ни одной!
Уортроп хмыкнул:
– Мы были не совсем тихи, уж точно не как церковные мыши, сержант. Но я согласен с вами, что это необычно. Говорят, перед самым извержением Кракатау все островные животные очертя голову бросились в море.
– Что вы имеете в виду?
Монстролог улыбался.
– Возможно, на горизонте появилось громадное бедствие, и мы оказались единственными животными, настолько тупыми, чтобы остаться.
– Вы говорите, что лоси умнее нас?
– Я говорю, что за большой мозг приходится расплачиваться. Мы часто подавляем своими доводами правильные инстинкты.
– Ну, об этом я не знаю. Но все это как-то странно. Один волк может разогнать всех в лесу на целые мили вокруг – но что может прогнать волка?
Если у доктора был ответ, то он держал его при себе.
Когда солнце опустилось в темные воды озера, раскрасив его поверхность последними яркими лучами, навстречу нам на берег вышла группа старейшин. Казалось, наш приход не стал для них неожиданным. Нас встретили с большой торжественностью и предложили свежую рыбу и вяленую оленину, что было с благодарностью принято. Мы ужинали у ревущего костра в броске камня от берега с любезно накинутыми нам на колени одеялами, потому что после захода солнца температура резко упала. На трапезу собралась вся деревня, но ели только мы. Деревенские смотрели на нас с напряженным, хотя и немым, любопытством. Так далеко в лесах белые люди были большой редкостью, объяснил Хок, сюда редко добирались даже миссионеры, да и те уходили с тяжелым сердцем. Похоже, чукучаны совсем не волновались о судьбе своих бессмертных душ.
Они знали сержанта Хока и говорили с ним на своем языке. Я почти ничего не понимал, конечно, за исключением слов «Уортроп», «Чанлер» и «аутико». Взрослые держались на почтительном расстоянии, но дети дали волю своему любопытству и приближались все ближе, пока не сгрудились вокруг нас. Один из них неуверенно протянул руку и стал тыкать пальцами в мою белую кожу и грубо вязаную куртку. Пожилая женщина прикрикнула на них, и они бросились врассыпную.
Другая женщина, гораздо моложе – одна из жен шамана, как я потом узнал, – проводила нас в вигвам нашего хозяина, конусовидное сооружение из плетеных циновок и березовых прутьев. Шаман был один, он сидел на циновке у маленького костра посередине вигвама в широкополой шляпе и в накинутом на плечи ритуальном одеяле.
– Танси, Джонатан Хок, – приветствовал он сержанта. – Танси, танси, – сказал он Уортропу, жестом приглашая нас сесть рядом с ним.
Наше неожиданное появление в его деревне никоим образом его не встревожило, и он смотрел на нас с доктором просто с легким любопытством. В отличие от многих своих изгнанных, преследуемых и убитых собратьев, клан чукучанов, если не считать забредающего иногда с добрыми намерениями, но без надежды на успех миссионера, европейские завоеватели не беспокоили.
– Я слышал о твоем приходе, – сказал он Хоку, который переводил для нас разговор. – Но не ждал, что ты вернешься так скоро, Джонатан Хок.
– Доктор Уортроп – друг Чанлера, – сказал Хок. – Он тоже огимаа, Окимакан. Очень сильный, очень могущественный огимала. Как и ты, он убил много аутико.
– Я не делал ничего такого, – запротестовал глубоко обиженный доктор.
Джек Фиддлер, казалось, смутился.
– Но он не ийинивок, – сказал он Хоку. – Он белый.
– В своем племени его называют монстролог. Все злые духи его боятся.
Фиддлер в дымном свете прищурился, глядя на моего хозяина.
– Я этого не вижу. Его атка’к скрыта от меня.
Он перевел свои бездонные глаза на меня, и я поежился от их спокойной силы.
– Но вот этот – его атка’к ясная. Она летит высоко, как ястреб, и видит землю. Но есть что-то… – Он подался вперед, вглядываясь мне в лицо. – Что-то тяжелое он несет. Большую ношу. Слишком большую для такого молодого… и такого старого. Такого молодого и старого, как миси-манито, Великий дух. Как тебя зовут?
Я взглянул на Уортропа, который нетерпеливо кивнул. Казалось, его раздражало, что знаменитый шаман заинтересовался мной.
– Уилл Генри, – ответил я.
– У тебя есть благословения миси-манито, Уилл Генри. И тяжелая ноша – это его благословение. Ты понимаешь?
– Не вздумай сказать «нет», – угрожающе прошептал мне на ухо доктор. – Я проделал две тысячи миль не для того, чтобы обсуждать твою атка’к, Уилл Генри.
Я кивнул старому ийинивоку, выражая фальшивое понимание.
– То, что он любит, не знает его, а что он знает, не может любить, – сказал огимаа. – Эха, как миси-манито, – тот, кто любит, чья любовь не знает… Мне нравится этот Уилл Генри.
– Я понимаю, что это почти неисчерпаемая тема, но если мы закончили петь осанну Уиллу Генри, то не пора ли приступить к делу, сержант? – спросил доктор. Он обернулся к Джону Фиддлеру. – Пьер Ларуз умер.
Фиддлер не изменился в лице.
– Я это знаю.
– Но это не то, что ты мне говорил, окимакан, – сказал Хок, пораженный этим признанием. – Ты мне говорил, что не знаешь, где Ларуз.
– Потому что я не знал. Мы его нашли после того, как ты ушел от нас, Джонатан Хок.
– Что с ним случилось? – требовательно спросил Уортроп.
– Старец призвал его – витико.
Доктор издал слабый стон.
– Я понимаю, но спрашиваю о том, почему его так изувечили и бросили гнить? Твои люди так поступают, Джон Фиддлер?
– Каким мы его нашли, таким и оставили.
– Почему?
– Он не принадлежит нам. Он принадлежит аутико.
– Аутико убил его.
– Эха.
– Содрал с него кожу, посадил на дерево и сделал это. – Монстролог сунул руку в рюкзак и достал орган, который когда-то делал живым Пьера Ларуза. Сержант Хок сглотнул воздух – он не знал, что Уортроп взял сердце с собой. Наш хозяин спокойно принял смертельное приношение и бережно держал его в заскорузлых ладонях, изучая при свете костра.
– Тебе не надо было этого делать, – укорил он Уортропа. – Ви-тико будет зол.
– Мне плевать, будет он зол или нет, – сказал доктор. Он сделал нетерпеливый знак Хоку, который медлил с переводом этого замечания. Он продолжал голосом, исполненным негодования: – Меня не касается, что на самом деле произошло с Пьером Ларузом. Это дело сержанта Хока и его начальства. Я пришел за своим другом. Ларуз взял его в лес, а вернулся только Ларуз.
