– Это я, Джон, – задыхаясь, выговорил монстролог. – Пеллинор. Это я. Пеллинор. Пеллинор!
– Нет! – простонал Чанлер в ответ. Его толстый язык мучительно пытался выговорить слова. – Должен идти… Должен… ответить.
Безумец смотрел на небо, где верхушки деревьев почесывали брюхо величественно плывущих облаков. Верховой ветер пел свою песнь.
А Джон Чанлер в ответ заплакал. Его слезы были желтыми, с вкраплениями красного. Он свернулся жалким калачиком, встал на колени и скрюченными пальцами беспокойно скреб землю.
Доктор сел на пятки и поднял ко мне испачканное лицо.
– Ну, по крайней мере, часть физических сил он восстановил.
Поддерживаемый доктором, он ковылял, как тряпичная кукла, и лишь слабыми стонами протестовал, пока мой хозяин вел его в палатку. Уортроп опустил его, укрыл одеялом и очистил ему лицо смоченным в питьевой воде носовым платком. При тяжелейшем состоянии Чанлера это был лишь трогательный жест, который никак не облегчал страданий пациента, но он и не был предназначен для него. Это хотя бы в малой степени утешало самого монстролога: смыть грязь с лица друга, единственно человеческого, что в нем оставалось.
Я держал фонарь, пока он осторожно водил краешком платка вокруг гноящихся губ, а потом остановился, чтобы обследовать полуоткрытый рот. Он сунул окровавленный платок в мою свободную руку, а сам запустил пальцы в рот Чанлера. Я весь напрягся в ожидании, что челюсти захлопнутся так же, как это было, когда я сунул ему пальцы в рот. Уортроп вынул через слюнявые губы большой комок зеленой полупережеванной массы – волчьей лапы, которую Чанлер, должно быть, затолкал себе в рот, пока лежал на лесной подстилке. Маленькая палатка наполнилась его суглинистым запахом и вонью слюней Чанлера. Монстролог пробормотал слова «мшистый рот», и я вспомнил письмо Пьера Ларуза. «Мшистый рот не отпустит его».
– Костер, Уилл Генри, – устало сказал доктор. – Нельзя, чтобы он потух.
Я поставил фонарь и поспешил наружу, чувствуя облегчение от того, что выбрался из этого вызывающего клаустрофобию помещения. Голодные угли накинулись на свежие дрова; языки пламени взметнулись к небу, как молящие руки. Везде голод, подумал я. Везде неуемное желание. Через минуту рядом со мной сел доктор, обхватив руками поднятые колени.
– Он?..
Уортроп кивнул.
– Спит – или без сознания. Он обессилен. Я не думаю, что он снова встанет.
– Но почему он…
– Делириум, Уилл Генри, бред. Это очевидно.
Он рассеянно отодрал иголки волчьей пасти, которые пристали к его ладони, и бросил их в огонь, где они вспыхнули и тут же сгорели. Стали яркими, как звезды, и исчезли.
– После рассвета мы подождем еще час, – сказал он, – и потом двинемся. Если нам суждено здесь погибнуть, то я бы предпочел умереть, разыскивая дорогу назад, чем сидеть здесь, как парализованные страхом кролики.
– Да, сэр.
Над отрадным потрескиванием нашего костра грустно вздыхал и плакал ветер.
Доктор посмотрел вверх и сказал:
– Приближается буря.
Она началась перед самым рассветом. Ветер спустился вниз, гоня перед собой первый в сезоне сильный снегопад. К восьми часам, когда мы уходили из лагеря, землю на два дюйма покрывала свежая пороша. Снег шел весь день, и мы избегали полян, прячась под лесными кронами. На открытых местах снег кружился яростными белыми вихрями, в которых мы оказывались какими-то бесплотными привидениями. К двум часам дня снега нападало уже на фут, и снегопаду не видно было конца. Мы спотыкались о занесенные снегом корни и наталкивались друг на друга, плетясь без тропы по мглистым дебрям. Слишком закоченевшие, чтобы разговаривать, мы шли, опустив головы, против ледяного ветра и останавливались, только чтобы облегчиться и наполнить снегом фляги. Я теперь нес оба рюкзака и винтовку Хока. Сумка для провизии была давно выброшена за ненадобностью.
Смеркалось, и в сумеречное состояние приходил и мой ум. К четырем часам буря почти уничтожила весь свет, но доктор настойчиво шел вперед, повторяя:
– Еще немного, еще немного.
Когда стало уже почти совсем темно, мы вдруг натолкнулись на полузасыпанные следы – человеческие следы, – которые пересекли нам дорогу. Вся моя апатия тут же испарилась, уступив место необузданной радости. Свежие следы! Пустыня не поглотила все человечество, и вот доказательство, что мы не одиноки в этом огромном пространстве. Они шли нам поперек, справа налево, две пары следов, одни следы гораздо меньше других, которые вполне могли бы принадлежать ребенку. Это первым оценил доктор и был сражен.
– О, нет, Уилл Генри! Нет!
Он прислонился к дереву. На его усах висели сосульки, брови обледенели. Если не считать розовых щек и ярко-красного носа, его лицо было страшно испитым и бледным, а морщины на лбу мертвенно глубокими.
– Это наши следы, – пробормотал он. – Мы ходили кругами, Уилл Генри.
Он медленно опустился на землю, положив свою ношу на колени. Я стоял рядом с ним по самые щиколотки в снегу, и в его глазах была такая опустошенность, что я отвернулся. Лес вокруг нас был белым-пребелым, и снег продолжал идти хлопьями размером с четвертак – душераздирающе красивый вид. Мои глаза вдруг наполнились слезами – слезами не печали или отчаяния, а ненависти, ярости и отвращения, которые поднялись из самой глубины моей души. Доктор был не прав. Его истинная любовь не была равнодушной. Она находила удовольствие в жестокости своей натуры. Она наслаждалась нашим медленным, мучительным умиранием. У нее не было ни жалости, ни справедливости, ни даже цели. Она нас убивала просто потому, что могла убить.
– Все нормально, сэр, – выговорил я сквозь стучащие зубы. – Все нормально. Мы разобьем здесь лагерь. Я сейчас разведу костер, сэр.
Он не ответил. Я с таким же успехом мог бы утешать дерево. Я, однако, нашел себе утешение в самой этой задаче: в бездумном собирании хвороста для костра (дело оказалось более трудным, чем обычно, из-за трехфутовых сугробов), расчистке места подальше от деревьев, складывании дров. Против меня работал ветер – ветер и еще мокрые дрова, потому что, как только я зажигал спичку, она тут же с шипением гасла. Подошел Уортроп и мотнул головой в сторону Чанлера.
– Я сам сделаю. Присмотри за ним.
– Я справлюсь, сэр, – упрямо сказал я. – Я умею.
– Делай, что я говорю! – Он схватил коробок, и когда я его выпустил, он выскользнул из его пальцев. Спички веером полетели в снег, а монстролог разразился громкими проклятиями, хотя его голос был странно приглушен ветром. – Посмотри, что ты натворил! – закричал он. – Иди! Принеси банку с трутом из рюкзака сержанта. Пошевеливайся, Уилл Генри!
В вещах Хока я трута не нашел. Тогда я переворошил весь рюкзак доктора. Ничего. Мое сердце учащенно забилось. Куда девался трут? Когда я последний раз его видел? Не в тот ли вечер, когда пропал сержант? Забрал ли Хок трут с собой, и если да, то почему?
