Он придвинулся вплотную ко мне, и темный огонь, пылавший в его глазах, заслонил от меня весь мир. Голова у меня закружилась, словно я стоял на самом краю лишенной света бездны.
– Выразимся так, – сказал он. – Если бы мы, монстрологи, хоть сколько-нибудь всерьез относились к нашему призванию, мы отбросили бы исследование биологических аберраций и занялись самым ужасным из чудовищ.
* * *
Во сне я стоял с Адольфусом Айнсвортом в Монстрарии, перед Комнатой с Замком, и он возился с ключами.
«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».
«Но мне нельзя».
«Доктор сказал».
Он отпирает дверь, и я вхожу следом.
«Так-так, посмотрим… Куда я его положил? Ах, да. Вот и оно!»
Из ниши он достает ящик размером с обувную коробку и помещает его на стол.
«Давай-ка, открывай! Он хотел, чтобы ты увидел». У меня дрожат пальцы. Это крышка не хочет сниматься, или это противится моя рука?
«Не могу открыть».
В коробке что-то есть. Что-то живое. Оно дрожит у меня под пальцами.
«Тупоголовый мальчишка! Ты не можешь открыть, потому что спишь!
Хочешь знать, что в коробке, тогда проснись. Проснись, Уилл Генри, проснись!»
Я сделал, как было велено, с испуганным вскриком вынырнув из сна в темную комнату, с сердцем, колотящимся от страха; на мгновение я забыл, где я и кто я… пока голос у моего изголовья мне не напомнил.
– Уилл Генри.
– Доктор Уортроп?
– Полагаю, тебе приснился сон.
– Да… приснился.
Лампы в гостиной были включены, то был единственный источник света, изливавшегося на пол и на стену за кроватью. Монстролог стоял к нему спиной.
– Что тебе снилось? – спросил он.
Я покачал головой:
– Я… я не помню.
– Меж сном и явью… меж упокоением и восстанием… оно там, неизменно там.
На полу лежала полоса света, вдоль стены тоже шла сияющая колонна, но весь этот свет словно истекал в комнате кровью; я смутно видел лицо Уортропа, но не мог прочитать выражения его глаз.
– Это стихи? – спросил я.
– Да. Довольно малокровное подобие стихов.
– Это вы написали?
Он поднял было руку – и опустил ее.
– Как твоя рука?
– Не болит.
– Уилл Генри, – мягко упрекнул он.
– Ну… иногда пульсирует.
– Держи ее выше сердца.
Я попробовал.
– Да, сэр. Так правда лучше. Спасибо.
– Ты его чувствуешь? Как будто палец все еще там?
– Иногда.
– У меня не было выбора.
– Я знаю.
– Риск был… неприемлем.
Монстролог присел на край кровати. На его лицо упало больше света – но ничего не высветило. Зачем он стоял в темноте и следил за мной?
– Ты этого, конечно, не знаешь. Но потом я взял веревку и собирался связать тебя – сугубо в качестве предосторожности…
Я открыл было рот, чтобы сказать: я знаю, я вас видел. Но он поднял палец и не дал себя прервать.
– Я не смог этого сделать. Это было бы мудро, но я не смог.
Он смотрел в сторону, старательно избегая встретиться со мной глазами.
– Но я очень устал тогда. Я не спал… сколько? Я даже не знал, сколько. Я боялся, что усну, и ты вдруг… ускользнешь. Тогда я привязал другой конец веревки к руке – привязал тебя к себе, Уилл Генри. В качестве предосторожности; это казалось разумным.
Он сгибал и разгибал свои длинные пальцы, то сжимая их в кулаки, то распрямляя. Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак. Раскрытая ладонь.
– Но это было неразумно. Худшее, что только можно было сделать. Возможно, самое идиотское, что я когда-либо делал. Потому что если бы ты ускользнул, ты утянул бы меня за собой в бездну.
Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак.
– Возможно, для поэта мне и недостает дара обращаться со словом, Уилл Генри, но вот с любовью к иронии у меня все в порядке. До той ночи наши роли существовали как бы в зеркальном отражении. До той ночи не я был привязан к кому-то, и не меня эти узы грозили затянуть в бездну.
Он потянулся вниз и медленно размотал повязки на моей раненой руке. Кожу покалывало; воздух моей обнаженной плоти показался очень холодным.
– Сожми в кулак, – сказал он.
Я повиновался, хотя мои пальцы еще были онемевшими; мускулы с тыльной стороны ладони, казалось, застонали, противясь.
– Вот, – он взял с прикроватного столика свою чайную чашку. – Бери чашку. Пей.
Моя рука дрожала; капля выплеснулась на одеяла, пока я подносил трясущуюся чашку к губам.
– Хорошо.
Он принял у меня чашку правой рукой и протянул мне левую.
– Возьми меня за руку.
Я так и поступил и дрожал теперь всем телом. Человек, каждый тончайший оттенок которого я инстинктивно считывал, вдруг превратился в шифр.
«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».
– Сожми. Сожми мою руку, Уилл Генри. Сильнее. Так сильно, как только можешь.
Уортроп улыбнулся. Кажется, он был доволен.
– Ну вот. Видишь? – крепко держа меня за руку. – Части ее больше нет, но это все еще твоя рука.
Монстролог выпустил меня и поднялся, и мои пальцы болели после его хватки.
– Засыпай обратно, Уилл Генри. Тебе надо отдохнуть.
– И вам, сэр.
– Не тебе обо мне беспокоиться.
Он широкими шагами прошел к двери, канул в полосу света, и его тень протянулась по полу и вскарабкалась вверх по стене. Я улегся на спину и закрыл глаза. Два вздоха, три, четыре… и затем я открыл их снова – не слишком, лишь чтобы подсмотреть сквозь ресницы.
Он не отошел от двери, не бросил меня. Пока не бросил.
Рука пульсировала; хватка у него была крепкой. Там, где должен был быть мой указательный палец, мучительно чесалось. Я согнул большой палец и почесал им пустоту.
Дневник 8. Изгнание
Часть тринадцатая. «Расстояние между нами»
Уортроп взял билеты на следующее утро – на «Город Нью-Йорк», самое быстрое судно компании «Инман-Лайн». Как пассажирам первого класса, нам предстояло самое скучное плавание – существование в отдельной двухкомнатной каюте (со спальней и гостиной), разукрашенной самыми безвкусными викторианскими излишествами, с горячей и холодной водой и электрическим освещением; ужины под гигантским стеклянным куполом кают-компании первого класса, за столами с хрустящими белыми скатертями и хрустальными вазами, полными свежих цветов; обшитая ореховым деревом корабельная библиотека с ее восемью сотнями томов; и нескончаемая навязчивость параноидально внимательных к нам прислуги и экипажа, одетых в белые куртки и вечно, по словам доктора, стоящих над душой в неутолимой жажде выполнять для нас даже самые элементарные поручения.
