– И что с того? – спросила Вероника. – Perché pensi di avere un problema?
[119] Убей их. – Она сказала это совершенно буднично, словно советовала лекарство от головной боли.
– Боюсь, это еще больше усугубило бы мою проблему. Мое дело и без того достаточно трудное, чтобы еще и бежать от закона.
Она дала ему пощечину. Монстролог не шелохнулся и нарочно не отвел взгляда.
– Bastardo
[120], – сказала она. – Когда я вышла и увидела, что ты сидишь здесь, мое сердце, оно… Sono stupido
[121], я должна была догадаться. Шесть лет я тебя не вижу. Не получаю от тебя ни единого письма. Пока наконец не решаю, что ты умер. По какой бы еще причине ты мог не приехать? Почему бы еще ты мог не писать? Ты ведь промышляешь смертью, думаю я; наверняка ты погиб!
– Я никогда не выдавал себя за то, чем не являюсь, – сухо ответил монстролог. – Я был очень честен с тобой, Вероника.
– Тайком скрываешься из Венеции, даже не простившись, ни записки, ничего, как тать в ночи. Это у тебя называется честным? – Она выпятила к нему подбородок. – Sei un cardardo
[122], Пеллинор Уортроп. Ты не мужчина, ты трус.
– Спроси Уилла Генри. Так я со всеми прощаюсь, – сказал он.
– Я замужем, – объявила она вдруг. – За Бартоломео.
– Кто такой Бартоломео?
– Пианист.
Доктор не мог определиться, испытать ли ему облегчение – или чувствовать себя задетым.
– Вот как? Что ж, он кажется весьма… энергичным.
– Он здесь, – огрызнулась она.
– Как и я. Что вновь возвращает нас к моей проблеме.
– Точно! Il problema
[123]. Желаю русскому с ножом удачи – ему будет нелегко отыскать твое сердце!
Она театрально поднялась со стула, позволив ему поймать себя за запястье, прежде чем она успеет уйти. Монстролог притянул ее к себе и спешно зашептал ей на ухо. Вероника слушала со склоненной головой, неотрывно глядя на дверь. Сердце ее явно разрывалось. Единожды войдя в орбиту Уортропа, даже самые сильные сердца – а сильнее женских сердец нет – с трудом могут вырваться на свободу. Она ненавидела его и любила, питала к нему и томление, и отвращение, и проклинала себя за то, что вообще что-то чувствует. Ее любовь требовала спасти его, ее ненависть – погубить.
Самое жестокое в любви, сказал в свое время монстролог, это ее нерушимая цельность.
Вероника и Бартоломео жили прямо над ночным клубом, в тесной, скудно меблированной квартирке, которую певица старалась оживить свежими цветами, красочными покрывалами и репродукциями картин. На фасаде, выходившем на Калле де Каноника, имелся небольшой балкон. Балконные двери, когда мы вошли, были открыты; белые шторы колебались на ласковом ветру, и я слышал доносившиеся снизу звуки венецианской уличной жизни.
К нам присоединился Бартоломео в пропитанной потом манишке и с тем отвлеченным, не от мира сего взором, что свойственен всем художникам – и безумцам. Он обнял Уортропа, словно монстролог был его давно потерянным другом, и спросил, как тому понравилась его игра. Доктор ответил, что музыкант такого калибра заслуживает лучшего инструмента, и Бартоломео заключил его в объятия и запечатлел на щеке слюнявый поцелуй.
Монстролог объяснил наше затруднительное положение и то, как он планирует из него выйти. Бартоломео принял план с тем же энтузиазмом, с которым только что обнимал доктора, но заволновался, не станет ли разница в их росте проблемой.
– Мы погасим свет, – сказал Уортроп. – А Вероника встанет между вами и улицей. Это будет не лучшая маскировка, но она должна позволить нам выиграть необходимое время.
Доктор удалился в спальню, чтобы раздеться. Бартоломео разоблачился прямо там, где стоял, не переставая улыбаться. Возможно, его забавляло мое изумление при виде такой решительно невикторианской нескромности. Дверь спальни отворилась. Вошла Вероника с одеждой доктора в руках, нервно выговорила что-то мужу на итальянском, возвратилась в спальню и с грохотом захлопнула дверь. Бартоломео пожал плечами. и сказал мне:
– La signora è una tigre, ma lei è la mia tigre
[124], – одежда монстролога была ему велика – Бартоломео был невелик ростом, – но с улицы, ночью, при слабом освещении… Я молился, чтобы Уортроп оказался прав.
Спустя еще несколько минут дверь спальни вновь открылась и показалась Вероника, а за ней – еще одна женщина; или, во всяком случае, женоподобное существо вроде тех, что мистер П. Т. Барнум нанимал в свой бродячий цирк. Это создание было облачено в вылинявшее красное платье, что еще несколько мгновений назад украшало куда более соблазнительные формы Вероники Соранцо. Бартоломео разразился хохотом при виде этой курьезной пародии на что бы то ни было женское: от поспешно накрашенного лица до голых докторских пяток, свисавших из туфель его жены.
– Как по мне, даме следует побриться, – поддразнил он.
– Времени нет, – серьезно ответил Уортроп. – Мне понадобится шляпа.
– Что-нибудь с позолотой, – предложил Бартоломео. – Чтобы подчеркнуть цвет глаз.
Он протянул доктору револьвер, который нашел в кармане сюртука.
– Отдайте Уиллу Генри; мне некуда его положить, – сказал монстролог.
– Если бы вы носили оружие поменьше, могли бы заткнуть его за подвязку.
– Мне нравится твой муж, – сообщил монстролог Веронике, пока та нахлобучивала ему на голову широкополую шляпу.
– Он идиот, – сказала она, и Бартоломео рассмеялся. – Видишь? Я его оскорбляю, а он смеется.
– Что и делает меня хорошим мужем, – заявил Бартоломео.
Вероника прошипела что-то сквозь зубы, схватила супруга за запястье и потащила его к балкону.
– Ты ничего не говоришь, понял? Стоишь у двери и пригибаешь голову, а со всей говорильней разберусь я.
– Я думал, ты что-то говорила насчет того, что понадобится актерское мастерство.
Она выглянула из-за штор на улицу под балконом.
– Не вижу этого человека, которого ты описываешь, Пеллинор.
– Он там, – заверил ее Уортроп, поправляя шляпу перед зеркалом.
Она высунулась было наружу, остановилась, обернулась и затем оставила своего мужа в мешковатой одежде – монстролога в миниатюре, – чтобы вновь подойти к доктору.
– Я никогда тебя больше не увижу, – сказала она.
