– Идите спать, – сказал я ему однажды. – Я посторожу.
– А вдруг ты уснешь?
Он ничего не ответил. Я не стал настаивать.
– Можно вас кое о чем спросить?
Он приподнял бровь; веки оставались полуопущенными.
– Это яйцо не упало с неба, и не пролежало сотни лет в тундре, и даже, насколько я могу судить, не было снесено за сотню лет до того, как его обнаружили. Как же тогда оно может быть последним в своем роде? Где его мать?
Он кашлянул. Его голос был ломким, как стекло под тяжестью башмака.
– Мертва, если верить Метерлинку. Ее убил шахтер, который обнаружил гнездо.
– Но разве не логично было бы предположить?..
– Самца убили неделей раньше. Логично предположить, что это был ее самец – здоровый, сорок пять футов в длину от кончика хвоста до кончика носа.
– Вот и я об этом. Там, где есть один, а тем паче двое…
– Да, конечно, все возможно. Возможно, например, что в труднодоступных районах Гималаев до сих пор проживает племя неандертальцев. Возможно, что лепреконы выходят из ирландских лесов и танцуют на возвышенностях при полной луне. Возможно, что ты родился от двух обезьян и был подменен после рождения. Не исключено и то, что наш разговор, – да что там, вся твоя нынешняя жизнь, – только снится тебе, и ты проснешься и увидишь себя старым фермером, а рядом – свою толстую и здравомыслящую жену, и только подивишься тому, какой чудной сон приснился тебе, пока ты доил корову!
Обдумав его аргументы, я спросил:
– Мне обязательно быть фермером?
Раз-другой он поддавался человеческой слабости и, выкарабкавшись с моей помощью из подвала, добредал до своей комнаты, где падал в кровать.
– Ну, что ты тут торчишь кровожадным ангелом смерти? – Он щелкал пальцами. – Быстро в подвал, Уилл Генри, быстро!
Ох, если бы кто-нибудь еще посмел разговаривать со мной в таком тоне!..
В подвале, положив револьвер рядом с гнездом, я задумался о процессах вызревания Т. Церрехоненсиса. Яйцо просвечивало в оранжевых лучах тепловой лампы. В помещении было холодно; в гнезде, где лежало яйцо, поддерживалось тепло. Три дня назад яйцо начало дрожать, мелко-мелко, почти неприметно. Послушав через стетоскоп, можно было различить шелест, – это организм ворочался и копошился внутри амниотического мешка. Звук внушал определенный трепет: это была жизнь, хрупкая и примитивная, уязвимая и жестокая. Энтропия и хаос правят миром, разрушение – определяющая сила во вселенной, но жизнь все же продолжается. Разве это не прекрасно? И вот, пока я сидел там, наблюдая за яйцом, которое наполняли жизнью древние силы, мне вдруг пришло в голову, что ненормальность – это чисто человеческое понятие. Мы тщеславны и высокомерны, мы – высочайшее достижение эволюции и ее крупнейшая ошибка, мы пленники своего сознания и иллюзии того, что мы центр мироздания, что весь мир делится только на мы и не-мы.
Но мы не возвышаемся над, и не располагаемся в центре, и даже не стоим подле чего бы то ни было. Ни над, ни в центре, ни подле ничего нет – и вообще нигде ничего нет. И мы не значительнее, не важнее и не прекраснее земляного червяка.
Точнее, это он прекраснее нас, потому что он, в отличие от нас, невинен, – только отважится ли кто-то из нас это утверждать? У червяка одна цель – прожить достаточно долго, чтобы успеть оставить потомство, маленьких червячков. Его сердце не способно на предательство или жестокость, в нем нет зависти и злости, нет вожделения, в отличие от наших сердец. Вот и выходит, что это мы – чудовища, только мы и есть по-настоящему аберрантная форма жизни.
Я сидел подле теплого яйца в холодном подвале и чувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Ибо выяснилось, что истинная красота, Красота с большой буквы, ужасна – она ставит нас на место, она заставляет нас осознавать свое уродство. Она – бесценный трофей.
Протянув руку, я нежно положил ее на пульсирующую скорлупку.
Прости меня, прости, ибо ты более велик, чем я.
Часть вторая
Глава первая
Прости.
Пустые глазницы и прядь волос, льнущая к черепу, на земле возле мусорного бака.
«– В чем нуждается доктор Пеллинор Уортроп, мистер Генри?
– А в чем обычно нуждаются люди? Он не инвалид, но хозяйство вести не умеет и еду себе готовить не станет. Кто-то должен относить его белье в прачечную и ходить за покупками, готовить, убирать дом, впускать и выпускать посетителей, – правда, последнее вряд ли придется делать часто, к доктору сейчас почти никто не приходит.
– Да, сэр. Он вроде как затворник?
– Да, и отшельник.
– Значит, он больше не занимается медициной?
– И никогда не занимался. Он другой доктор.
– Ах, вот оно что…
– Да. Он доктор философии, только я не советую заводить с ним разговор на эту тему… и вообще ни на какую тему. Если ему понадобится слушатель, он сам заговорит с вами. Не понадобится, значит, не понадобится. Приготовьтесь к тому, что большую часть времени он вообще не будет вас замечать. Точнее, практически все время.
– А что еще, мистер Генри? Чего еще мне от него ждать?
– Ну, да. Характер у него… Скажем так, немного горяч для философа.
– Вспыльчивый философ? О, мистер Генри, как это забавно!
– Боюсь, что только в теории. Лучшая стратегия поведения с ним – соглашаться с каждым его словом. К примеру, если он когда-нибудь намекнет или даже открыто скажет, что интеллект червя намного превосходит ваш, просто скажите: «Да, доктор, я и сама не раз так думала». В другой раз он может ляпнуть что-нибудь совсем несуразное – не думайте, что он слетел с катушек; для Уортропа это обычное дело. Он всю жизнь говорит невпопад. Я хочу сказать, что то, что он говорит, обретает смысл только в контексте его мыслей.
– Его мыслей, мистер Генри? А какие у него мысли?
– Скрытые.
– Он скрывает их… у себя в голове?
– Как и все мы, правда, Беатрис?»
Носком ботинка я коснулся лицевой части черепа.
Я знал, что надо вызвать констебля. Пусть арестуют Уортропа. Самый подходящий конец для профессора-монстролога, чьи занятия неразрывно связаны с убийством. Мы с ним оба по локоть в крови, и я, и Уортроп.
Но я не стал никого вызывать. Все мы рабы своих привычек, а я слишком долго пробыл его неразлучным компаньоном.
Вернув мусорный бак в вертикальное положение, я собрал в него ужасное содержимое; череп положил последним, помедлил, но не из-за того, что предавался размышлениям, глядя в его пустые глазницы, как некий принц, для которого человеческая жизнь имела определенную ценность. Я просто зашвырнул череп в контейнер с остальным мусором; он стукнулся о его металлический бок, звонко брякнув в морозном воздухе.
