Глава пятая
Риверсайд-драйв в сумерках: тоскливые гудки буксиров и строгие фасады над черной водой, – надежные постройки, основательные дома людей, занятых серьезным делом. Клубы, церковь, смокинги к обеду, хорошие манеры респектабельных людей. На столах хрусталь и крахмальные льняные скатерти. Шелк китайский, чай индийский, манеры английские. А еще лампы, которые отбрасывают только тени, не освещая ничего, шлейфы длинных платьев, которые метут по натертым до блеска полам, и негромкие голоса, доносящиеся из гостиной:
– a ne veut dire rien. Je n’y peux rien
[167].
«Есть ли у вас визитная карточка?» – это спросил дворецкий.
«Нет, просто скажите мисс Бейтс, что пришел девятипалый».
И тут, наверное, на звук моего голоса, в вестибюль вплыла дама в элегантном платье. Это была та самая женщина, чей ангельский голос убаюкивал меня по ночам словами на непонятном языке, та, что сказала при нашей последней встрече, что я не случайно попал в ее дом – что это воля Господа.
– Уильям? – Ее рука взлетела ко рту. – Уильям!
Она сразу отбросила формальности, на которых держался ее буржуазный мир, и прижала меня к своей груди в крепком материнском объятии. Потом положила прохладные ладони мне на щеки и заглянула в мои глаза, видевшие так мало и так много.
– Боже, как же ты вырос! – воскликнула она. – Лили не сказала мне, что ты стал такой высокий!
– Как вы поживаете, миссис Бейтс?
Услышав жуткие ночные крики своего нечаянного подопечного, которого мучили кошмары, она стремглав слетала в холл, сжимала мальчика в объятиях, гладила по волосам, осыпала поцелуями его голову, пела ему, и ее голос был не похож ни на что, слышанное им ранее, и иногда в этой суматохе и тоске он, забывшись, называл ее мамой. Она никогда его не поправляла.
Сейчас она взяла меня под руку и повела в гостиную, где я почти ожидал увидеть ее мужа – как он сидит в кресле, уткнувшись в свежую газету своим патрицианским носом. Но комната была пуста и нисколько не переменилась за три года моего отсутствия. Здесь я какое-то время был обычным ребенком, играл в игры, слушал музыку и читал книжки, в которых не было и намека на монстров. Вокруг вообще не было монстров, не считая того, что притаился в одной десятитысячной доле дюйма от края моего глаза.
Я поел? Хочу чего-нибудь выпить? И миссис Бейтс присела на краешек стула, скромно сдвинув колени и вся подавшись вперед, а ее глаза, яркие, как у фон Хельрунга, даже в сгущающихся сумерках комнаты манили меня, словно два маяка. Она качала меня когда-то на коленях и пела мне песни, а теперь я не чувствую к ней ничего, совсем ничего, – и это меня злило.
– Лили дома? – спросил я после неловкого молчания.
Она встала и пошла за ней, оставив меня наедине с лицами, которые улыбались мне из-за стекол на каминной полке: фотографиями Лили, ее брата, бесстрастного мистера Бейтса, их отца, и его жены, чьего мизинца он не стоил. Я опустил глаза, точно от стыда.
– Вот уж кого не ожидала увидеть, – прозвучал от двери голос Лили. Позади нее, в холле, маячила мать, не зная, войти ей или не стоит.
– Я вас пока оставлю, – неожиданно робко шепнула миссис Бейтс дочери.
– Да, пожалуйста, – коротко ответила та. И впорхнула в комнату. Ее лицо было не накрашено, и в нем я увидел след той, прежней Лили, которая скакала по лестнице в доме дяди с криками: «А я тебя знаю, я знаю, кто ты!»
– Почему не ожидала? – спросил я. – Я ведь говорил, что зайду.
– Ну, я ведь считала, что тебе предстоит серьезная научная работа сегодня вечером.
– Предстоит, – подтвердил я. – Позже.
– И ты зашел, чтобы пригласить меня участвовать?
– Не стоит тебя втягивать в это, Лили.
– Значит, тебя поймают. Как, по-твоему, поймают или нет?
Я рассмеялся, как будто она пошутила, и сменил тему.
– Вообще-то я кое о чем забыл спросить тебя вчера вечером.
– Ну, еще бы. Ты же был пьян, а потом на нас напали, угрожали пистолетом. Так что я тебя прощаю.
– Я не был пьян.
– Ну, значит, хорошо набрался.
– И вполовину не так хорошо, как мог бы, – уточнил я, вызвав ее смех.
– Так зачем ты вернулся?
Но она уже поняла сама.
– Я знаю, о чем ты хотел меня спросить. – Она помолчала. – Я два года не была дома, – сказала она наконец. – Скучала.
– И твое возвращение как раз к началу конгресса – простое совпадение?
– А если нет?
Я кашлянул.
– Я никогда не говорил тебе раньше…
Она рассмеялась.
– О, я уверена, ты многого…
– …но иногда твои письма были единственным…
– …мне не говорил.
– …моим утешением.
Она вздохнула.
– Утешением?
– Поддержкой.
– Твоя жизнь трудна?
– Необычна.
– Значит, получение обычного письма для тебя событие.
– Да. Так и есть.
– А сейчас? Тебе по-прежнему трудно?
– Да, немного.
– Странное дело. Или, наоборот, привычное? – И она наморщила лоб, точно не понимая, хотя на самом деле все понимала.
– Думаю, мне стало бы чуть легче, если бы ты меня пожалела.
– У меня нет жалости к тебе, Уилл. Только зависть. Я завидую твоей необыкновенной жизни. У меня-то жизнь самая обыкновенная, с друзьями, со всеми удобствами, мыслимыми и немыслимыми.
– Ты бы не завидовала, если бы знала ее.
– Ее?
– Мою жизнь.
– Боже мой! Сколько драматизма! Знаешь, тебе правда пора от него избавляться. Надо спросить у мамы, действительно ли еще ее предложение.
– Какое предложение?
– Усыновить тебя! – Ее глаза сверкнули. Она наслаждалась спектаклем.
– Я не хочу быть твоим братом.
– А кем ты хочешь быть?
– Тебе?
– Вообще?
– Меня не интересует вообще…
– Тогда почему ты не уйдешь от него? Он что, сажает тебя ночами на цепь?
– Я уйду, когда настанет время. Не хочу стать как он.
– А какой он?
– Не такой, каким я хочу быть.
– Вот мы и вернулись к моему вопросу, Уилл. Кем же ты хочешь быть?
Я потер ладони, глядя в пол. Ее глаза, необычайно яркие, не отрывались от моего лица.
