Я, например, уверен, что, если бы тебе пришлось увидеть, как люди убивают или пытают кого-то только потому, что у него другой цвет кожи или другая религия, ты бы сделал все необходимое, чтобы спасти его, даже если бы это было очень опасно. И даже если бы у тебя не хватило на это смелости, что можно понять, ты, несомненно, решил бы для себя, что нужно поступить именно так. А если бы тот, кого убивают, был дорогим тебе человеком, то, возможно и даже скорее всего, ты решился бы попытаться спасти его даже с риском для жизни.
Я привел этот пример — в нашем обществе такое, конечно, случается не часто, но не забывай, что в находящихся не так далеко от нас странах это происходит ежедневно, — чтобы ты подумал вот о чем: вопреки логическим последствиям радикального материализма мы, будучи материалистами или нет, продолжаем считать, что в случае необходимости некоторые ценности могли бы побудить нас рискнуть своей жизнью.
Возможно, ты слишком молод, чтобы помнить это, но в начале восьмидесятых годов, в эпоху существования советского тоталитаризма, немецкие пацифисты провозгласили лозунг «Lieber rot als tot» («Лучше быть красным, чем мертвым»). Иначе говоря, лучше подчиниться агрессору, нежели рисковать своей жизнью, оказывая ему сопротивление. Этот лозунг убедил не всех наших современников, и, судя по всему, многие из них, не обязательно будучи «верующими», еще и сегодня думают, что сохранение своей собственной жизни, какой бы бесконечно ценной она ни была, не обязательно и не во всех обстоятельствах является единственно важной ценностью. Я даже убежден, что, если понадобится, наши сограждане будут способны взять в руки оружие, чтобы защитить своих близких и оказать сопротивление любой тоталитарной угрозе, или что, по крайней мере, подобные действия, даже если у них не хватит смелости довести их до конца, не покажутся им абсурдными или недостойными.
Жертвенность, которая отсылает к идее священной ценности, даже для убежденного материалиста, как ни парадоксально, обладает неким почти религиозным значением. Она предполагает, что мы допускаем, пусть и не всегда осознанно, что существуют трансцендентные ценности, которые выше, чем материальная или биологическая жизнь.
Дело лишь в том — и это важно для понимания того, какие новые черты может приобрести гуманистическая мораль сегодня, в сравнении с гуманизмом Нового времени, — что традиционные мотивы самопожертвования ушли в прошлое.
В наших западных демократиях не так много людей, готовых пожертвовать своей жизнью во имя Бога, родины или пролетарской революции. Однако их свобода, а еще больше — жизнь тех, кого они любят, в некоторых обстоятельствах может показаться им заслуживающей отчаянной борьбы.
Иными словами, трансцендентные ценности прошлого — Бог, родина или революция — не уступили место дорогой материализму радикальной имманентности. Люди не отказались от священного или от жертвенности, просто возникли новые формы трансцендентности, которые можно назвать «горизонтальными», а не вертикальными, как это было прежде. «Горизонтальная» трансцендентность коренится в самой человеческой природе, то есть в таких же людях, как мы, а не в неких парящих над нами сущностях. Вот почему мне кажется, что в развитии современного мира переплетаются две мощные тенденции.
С одной стороны, имеет место тенденция гуманизации божественного. Приведу тебе один пример: можно сказать, что наша великая Декларация прав человека есть не что иное — это тоже ясно видел уже Ницше, — как «секуляризованное» христианство, то есть воспроизведение содержания христианской религии без необходимости верить в Бога.
С другой стороны, имеет место обратная тенденция — процесс обожествления или канонизации человека: отныне мы можем рисковать своей жизнью только во имя другого человека, но не во имя таких понятий, как родина или революция, потому никто больше не верит в то, что, как говорится в кубинском гимне, «Умереть за родину — значит вступить в вечность». Разумеется, можно оставаться патриотом, но само слово «родина» поменяло смысл: теперь оно обозначает не столько территорию, сколько людей, которые на этой территории живут, то есть не столько национализм, сколько гуманизм.
Хочешь, приведу пример или даже доказательство своих слов? Достаточно прочесть небольшую, но очень важную книгу Анри Дюнана «Воспоминание о битве при Сольферино». Анри Дюнан, как, возможно, ты знаешь, был основателем общества Красного Креста и всей современной гуманитарной деятельности, которой он посвятил свою жизнь. В своей книге он рассказывает о зарождении этой идеи. Однажды, проездом оказавшись у поля битвы при Сольферино, Дюнан стал свидетелем абсолютной жути. Он увидел тысячи мертвых тел и, мало того, тысячи раненых, медленно умирающих в ужасных страданиях без какой-либо помощи. Покинув дилижанс, Дюнан проводит страшные двое суток в попытках облегчить страдания этих людей.
Из этой истории он сделал поразительный вывод, заложивший основу подлинной революции морали, каковою является современная гуманитарная деятельность: солдат, как только он оказывается повержен, ранен или обезоружен, перестает принадлежать к какой-либо нации, стороне конфликта и вновь становится простым человеком, который заслуживает защиты, помощи, ухода вне зависимости от того, насколько сознательно он участвовал в военных действиях. Здесь Дюнан совпадает с коренным принципом Декларации прав человека 1789 года: всякий человек заслуживает уважения независимо от его общественной, этнической, языковой, культурной и религиозной принадлежности. Но он идет дальше — предлагает абстрагироваться и от национальной принадлежности: гуманитарная деятельность, в этом смысле наследующая христианству, требует от нас относиться к нашему врагу, когда он повержен и не представляет опасности, так, словно бы он был нашим другом.
Как видишь, мы ушли далеко от Ницше, которого неприятие самой идеи жалости заставляло ненавидеть все формы милосердия, опасные, с его точки зрения, тем, что в них могут скрываться отзвуки христианства или напоминания об идеалах. И ненависть его была такова, что он буквально прыгал от радости, узнав о землетрясении в Ницце или о циклоне на островах Фиджи.
Конечно, Ницше заблуждался. Но его диагноз не был совершенно неверным: в самом деле, священное, даже очеловечившись, продолжает существовать как таковое, подобно тому как не перестает существовать трансцендентность, даже если она кроется в имманентности, в самом сердце человека. Но вместо того чтобы вместе с Ницше скорбеть по поводу такой ситуации, нам следует осмыслить ее в новой терминологии, если мы хотим прекратить — в отличие от материалиста, который оказывается к этому принужден, — жить в постоянном и невыносимом самоотрицании, признавая наличие в нашем личном опыте ценностей, которые абсолютно нас порабощают, и в то же время в теоретическом плане отстаивая чисто релятивистскую мораль, сводящую этот абсолют к простой иллюзии, которую следует преодолеть.
Теперь, исходя из сказанного, мы можем перейти к рассмотрению спасения или, по крайней мере, того, что занимает его место в мире, требующем от нас сегодня неведомого доселе трезвомыслия.
3. Переосмыслить вопрос о спасении: зачем взрослеть?
Завершая эту книгу, я хотел бы предложить тебе три кратких размышления о том, каким образом неметафизический гуманизм может сегодня придать новую актуальность древней проблематике мудрости. Эти размышления касаются требования расширенного мышления, мудрости любви и опыта скорби.
