Но в какой-то степени с самого начала и весьма активно со второго и третьего поколений монгольские правители направили свою энергию на покровительство самым разным наукам и искусствам. С размахом гораздо большим, чем у первых арабских завоевателей, действительно беспрецедентным, они перестраивали старые города или основывали новые, восстанавливали системы орошения, стимулировали сельское хозяйство. Они пытались обеспечить свободный проезд торговцам и открывали новые пути для налаживания торговых и культурных связей; для ученых они строили обсерватории и библиотеки. Может сложиться впечатление, будто впервые со времен первых последователей Мухаммада регионом стали править люди, считавшие своей особой целью независимый прогресс — «действие» с намерением оставить неизгладимое впечатление о себе, неважно какими методами, — а не соответствие каким-либо идеалам, светским или религиозным.
Монголы ведут пленников. Средневековая персидская миниатюра
Этот патронаж был не безграничен. Пришествие монголов закрепило и дало толчок к развитию тенденции тюркских элементов к доминированию в политической и общественной жизни центральных и северных исламских регионов. Несмотря на то что сами монголы с далеких восточных степей пользовались языком, который (несмотря на принадлежность, вместе с тюркским, к алтайской языковой семье) значительно отличался от тюркских наречий, основная масса кочевников-завоевателей были именно тюрками. Нет нужды говорить, что между подчиненными монголам тюрками и тюркским рабами-военными в мусульманской среде не было чувства родства; и даже тюрки-кочевники, поднявшиеся с приходом к власти династии Сельджуков, не вызывали благосклонности: взять хотя бы то, что они говорили на огузском наречии тюркского языка, в то время как основная масса новых завоевателей пользовалась диалектами так называемого «чагатайского тюркского». Тем не менее с самого начала, чтобы сохранить расположение кочевников, от которых зависело их правящее положение, монгольские режимы были вынуждены дать пасторализму значительную свободу на пограничных землях между пахотными землями и пастбищами — каких в регионе между Нилом и Амударьей было много. Мало кто из пасторалистов был готов осесть и заняться земледелием, а, кроме того, развитие сельского хозяйства имело пределы. Относительная благосклонность к номадизму, в свою очередь, могла лишь подстегнуть тюрков-огузов, уже присутствовавших там. В любом случае, тюркский обрел новое для себя положение — стал языком военных.
Поощрение скотоводческого образа жизни не противоречило патронажу торговцев, чьи вложения отличались мобильностью и кто мог нажиться на любви новых правящих классов к роскоши. Но оно лило воду на мельницу уже существовавшей тенденции к мобильности в центре аридной зоны, сдерживая развитие сельского хозяйства и институтов аграрной аристократии, а также, разумеется, вложений в производство, которые требовали крупных рынков и безопасности и стабильности города. Во второй половине Средних веков, после монгольских завоеваний, потери в сельскохозяйственной сфере и в области гражданских аграрных институтов, равно как милитаризация территориального управления у мусульман, достигли своего пика.
Эти явления совпали с разрушением процветавшей производственной экономики Китая, которая отчасти объясняла прежнее торговое процветание региона между Нилом и Амударьей (и косвенно — устойчивость симбиоза кочевников и торговцев в Центральной Евразии, который в результате завоеваний сыграл столь существенную роль в крахе китайской экономики). Но упадок города и земледельческого сельского хозяйства, отмечаемый в этот период, в значительной степени является внутренним явлением. Он возник из-за обострения (в силу неблагоприятных условий) угрозы сельскохозяйственному процветанию, всегда присутствовавшей в аридной зоне.
В своих новоприобретенных аграрных владениях монголы попытались установить то, что мы могли бы назвать «государствами военного патронажа», где были обобщены принципы покровительства кочевников городской культуре. То, что монголы были не в состоянии в полной мере патронировать фундамент аграрного общества — земледелие — не имело большого значения. Они пытались. И пытаясь, они постепенно перестроили политический и культурный климат всего центра исламского мира.
Идеалы монголов: потенциал обновления в государстве военного патронажа
В государственных образованиях позднего Средневековья часто имелись роскошные дворы, облеченные значительной властью. Иногда им удавалось обеспечить порядок, при котором кошелек с золотом, оброненный старушкой, преспокойно дожидался там свою хозяйку; чаще случалось, что они дарили крупные суммы поэтам, изысканно восхвалявшим великих правителей и придворных, или собирали множество народу на строительство внушительных и великолепно украшенных мечетей и дворцов для тех же великих царей и царедворцев. Некоторые правители предпринимали серьезные усилия по организации эффективного правительства, стимулируя культуру и сельское хозяйство; многие из них обеспечивали на территориях, находившихся под их непосредственным контролем, периоды относительной стабильной социальной обстановки и благополучия.
Но почти все государственные формации оставались, по сути, военизированными структурами, особенно между Нилом и Амударьей. Здесь какой огромной ни была власть отдельно взятой династии, она почти никогда не пользовалась ею в полной мере, и вероятность перехода этой власти к локальным эмирам всегда оставалась высокой. Правительствам не удалось наделить достаточной силой устойчивые бюрократические системы, которые обеспечили бы преемственность власти вне зависимости от личности конкретного эмира; и часто им не удавалось выйти за рамки чисто племенного, безответственного представления о власти, при котором вся земля считалась добычей доблестного и отважного племени, и на локальном уровне несколько деревень могли платить дань обитавшему неподалеку от них племени кочевников. Естественно, они были почти бессильны перекроить соотношение земледелия и сократить разрушительные последствия постоянных войн на каждом уровне.
Многие государственные образования, в основном далеко от региона между Нилом и Амударьей, базировались на более или менее долгосрочной политической идее, соответствовавшей представлениям военных и обычно подразумевавшей первичность ислама по отношению к другим вероисповеданиям. Но между Нилом и Амударьей, в центре исламской традиции, где эрозия плодородной почвы зашла дальше, чем в других регионах, формообразующие политические идеи обычно не отличались жизнестойкостью. Если здесь и превалировала какая-то идея, то это идея монголизма: обращение к величию имперской мощи монголов. Она отчасти основывалась на новом представлении о власти во всемирном масштабе — такой, какой удалось добиться легендарному (а не реальному) Александру Македонскому — которая теперь впервые казалась вполне достижимой: монгольское оружие заставило такие регионы, как Китай или область между Нилом и Амударьей, казаться своим жителям маленькими провинциями. (Мы еще увидим, как такое понимание обстановки в Ойкумене не раз даст знать о себе в эту же эпоху и окажется гораздо ближе к реальности, чем когда бы то ни было в истории Ойкумены.) Притягательность величия монголов также объяснялась политикой устрашения (Schrecklichkeit), подчеркнутой готовностью вырезать население целых городов. На злодеяния тоже бывает мода, и модой в XIV и XV в. стала наглядная демонстрация жажды совершать зверства: монголы выкладывали из отрубленных голов высокие башни, которые по ночам светились из-за продуктов разложения органических тканей. Огромный авторитет монголов среди мусульманского населения имел далеко идущие долгосрочные последствия: человек всегда был склонен не просто бояться своего угнетателя, но и восхищаться им.
