Монгольская правящая элита гордилась тем, что руководствуется Ясой Чингисхана — законом с довольно продуманными формулировками, касавшимися личного статуса и уголовной ответственности гражданских лиц, также содержавшим положения, которые призваны были навечно обеспечить нравственную чистоту монголов и их превосходство над всеми жалкими и слабыми. Монгольская Яса, судя по всему, обладала авторитетом как основополагающим принципом правления, достаточным для того, чтобы вдохновить другие государства тюрков — в частности режим мамлюков (с 1250 г.) в Египте и Сирии — на следование собственной Ясе. И все же ни в монгольских, ни в других мусульманских государствах, покорившихся монголам, Яса не приобрела такого положения, как старый идеал абсолютной монархии во времена высокого халифата, в попытке вытеснить шариат в качестве жизнеспособной политической системы. Ясу и шариат никто так и не примирил, а сама Яса осталась узким военным идеалом, который ничего не значил для гражданского населения. Эффективным политическим строем по-прежнему был строй международных мусульманских институтов, заложенных в первой половине средних веков, под управлением (со все более разрушительными результатами) военных властей.
Монголы тем не менее все-таки ввели понятия, характеризующие «государство военного патронажа», которому было уготовано великое будущее; и в процессе они изменили контекст мусульманских институтов. Уже в самой Центральной Евразии симбиоз кочевников и города перерос уровень простого разграбления и эксплуатации. В аграрных обществах исламского мира, подталкиваемый чрезвычайными успехами монголов и тюркских племен, которые делили с ними победы, этот симбиоз поднялся на новый уровень. Монголы с самого начала взяли монументальный тон: они разрушали и строили с грандиозным размахом. Все это дало относительно устойчивый институционный осадок, который мы можем разделить на три пункта (помня, однако, что описывается не какое-то конкретное государство, а только характерные особенности, имевшие место при монголах и их наследниках, и что следует показать их взаимосвязь). Во-первых, легитимизация независимого династического закона; во-вторых, понятие о целом государстве как о единой военной силе; в-третьих, попытка эксплуатации всех ресурсов экономики и высокой культуры как привилегия семей военного руководства. Однако большинство этих институционных тенденций только зарождались в эпоху монголов, что говорило о значительной преемственности по отношению к первой половине Средневековья. Некоторые из них полностью развились только в XVI в., когда применение порохового оружия обеспечило центральные государства (и модели, ими представленные) гораздо большей мощью.
Что касается правовой сферы, Яса не смогла занять нишу, которая соответствовала бы роли шариата как социальной основы нового порядка. Тем не менее она в итоге породила новый принцип легитимации, получивший впоследствии ведущее политическое значение: наряду с шариатом как законом мусульманского общества в целом и региональным обычным правом (ада), тоже не зависевшим от власти в государстве, мог существовать третий базовый источник права — закон правящей семьи, которую монгольская традиция столь упорно превозносила. Династическое право было не только сводом указов конкретного правителя, оно было обобщением таких указов и должно было оставаться в силе до тех пор, пока данная семья находилась у власти. Наследники тоже подчинялись ему, пока его же не отменяли. В конечном счете, во времена пороха это стало фундаментом детальной легитимизации институтов конкретного государства.
Миниатюра из трактата Рашидуддина Фазлуллы «Сборник летописей»
Это династическое представление о роли правящей семьи стало убедительным благодаря мировой державе, которую завещал своим потомкам Чингисхан; и именно это представление оправдывало применение террора в столь широких масштабах с целью внушить повиновение. Старые аргументы в пользу абсолютизма, высказываемые теперь файлясуфами, все еще звучали (например, чем сильнее власть правителя, тем более мирной и спокойной является жизнь его подданных; если правитель заинтересован в сохранении своей власти, он позаботится о справедливости, которая сама по себе способна вернуть процветание, а тот, в свою очередь, — обеспечить своевременную выплату налогов, на которые он должен был содержать столь необходимых ему воинов). Но новое представление о правящей семье дополняло традиционные ожидания касательно абсолютной монархии с ее ограниченными функциями, оправдывая все, что прибавляло величия династии. Затем постепенно в позднем Средневековье было выработано новое толкование шариатской легитимации, соответствовавшее этим идеям.
Мавзолей Гур-Эмир в Самарканде. Современное фото
Любой султан, который следил за исполнением законов шариата, считался легитимным халифом с точки зрения выполнения задач шариата (а таковых могло быть больше одной); следовательно, официальные правители получали привилегированный шариатский статус. Между тем, в то же время и отчасти в тех же кругах, роль улемов в шариате, который надлежало блюсти правителю, сильно сократилась, поскольку доктрина таклида, приверженности определенному мазхабу, стала частью доктрины о том, что исследование «врат иджтихада» закрылось еще в IX в. — заявление не новое, но в XV в. ему придали вес авторитетные правовые компиляции, когда сформировалась окончательная форма закона, больше не имевшая дополнений: шариат был не вечным инструментом в руках оппозиции, а законченным сводом правил, которые можно было адаптировать и включать в более актуальные правовые традиции. Таким образом, улемам запретили попытки соперничества с династическим влиянием и законом. Новым государствам теперь придавалась такая легитимность (даже с позиции шариата), какой едва ли могли похвастаться Аббасиды.
Во-вторых, что касается администрации, гражданскую бюрократию в плане рангов и форм вознаграждения поглощала военная. Аналогичные ситуации возникали, даже во времена Сельджуков, но в новых патронажных государствах это стало системой. И снова эта тенденция только зародилась в позднем Средневековье, но она соответствовала духу военного патронажа, когда военная семья делила все привилегии и обязанности в своих владениях между своими членами. Весь высший слой общества подчинялся военной дисциплине — а остальные были простыми налогоплательщиками, «стадом», которое охраняли и доили настоящие мужчины.
В монгольских государствах не было корпусов воинов-рабов, и даже когда они были введены в империях более поздних веков, у них уже не было того почти исключительного и независимого положения, которое они некогда имели, но они прекрасно интегрировались в царскую военную систему. Это произошло отчасти потому, что степи, все больше вовлекаемые в международные торговые отношения (их население при этом принимало ислам и уже не могло подвергаться порабощению), перестали поставлять рабов. Но дело было еще и в том, что, согласно мировоззрению, унаследованному степными жителями, племенная военная элита, облагороженная своей близостью к великой династии, образовывала постоянный правящий класс. И единственной задачей монгольского государства было сохранить ему это положение. Между мусульманской уммой с ее шариатом и абсолютным монархом с его бюрократией (в том виде, в каком она присутствовала) стояла ревностная и массивная новая знать, тесно связанная с монархом и его семьей, но не с его подданными. Намного позже в центральных регионах эта концепция переродилась в систему пополнения всех вооруженных сил из числа кочевников, призываемых по мере необходимости; но при монголах и какое-то время после них великая армия кочевников была ядром самого кочевого общества.
