Двор изобиловал знаменитыми поэтами, историками и авторами моралистической прозы. Самым выдающимся писателем был Джами (ум. в 1492 г.), которого чтят как одного из великих поэтов в персидской литературе, но его простая, ясная проза была, пожалуй, не менее значимой, чем поэзия: в частности, он написал образцовую биографическую историю суфизма и краткое (но не слишком оригинальное) руководство по суфийской теософии; и то, и другое — драгоценности в своих жанрах. Философов, математиков и врачей, как и многих других ученых-специалистов, притягивала не только роскошь двора, но и возможность вращаться среди выдающихся интеллектуалов. Однако предметом величайшей гордости Герата времен Хусейна Байкара была живопись. На протяжении всего XV века китайское влияние в искусстве иранских и тюркских земель, столь сильное при монголах, начало ослабевать. Миниатюры Тимуридов, которые отражали постепенно созревавший персидский стиль, для многих представляют собой вершину всего исламского искусства. В Герате этот стиль Тимуридов был доведен до совершенства в работах Бихзада, который непринужденно сочетал высокий уровень стилизации, утверждавшейся в живописи эпохи Тимуридов, с натуралистическим изяществом, целиком его собственным, хотя элементы натурализма присутствовали в традиции. Означив своим творчеством пик расцвета традиции Тимуридов, он стал и точкой отсчета в развитии утонченного искусства Сефевидов в следующем столетии. (Мы еще поговорим о нем.)
Пожалуй, во многом именно в эпоху Тимуридов при поддержке властей оформилась окончательная победа «фальсафизирующего» калама над остатками буквализма приверженцев хадисов. Но более характерной особенностью периода Тимуридов стал повышенный интерес — со стороны биографов, патронов и самих художников — к личности творческого человека, входящего теперь в военную элиту на правах протеже. Несмотря на то что уже давно были известны не только отдельные поэты, но и каллиграфы, и певцы, именно с этого времени нам становятся известны имена многих художников и архитекторов. Придворные ценили и коллекционировали образцы работ конкретных художников, а мода менялась стремительно — например, в стилях ковров. Вся монгольская традиция государственного патронажа, пожалуй, всегда тяготела к признанию заслуг отдельных людей и широких возможностей личности. Наиболее ярко это проявилось в автобиографиях XVI и XVII веков, но в качественном образовании тимуридских наследников и их осознании того, что величие опирается не только на военную мощь, но и на эстетическое совершенство, отразились стандарты, которые, закрепившись, развивались по мере того, как каждый из наследников старался превзойти остальных
[321].
Движения социального протеста
Высокая политическая активность города — с его религиозными или патриотическими течениями — не угасавшая даже в период жестоких репрессий Тимура, давно стала источником движений протеста, особенно череды восстаний исмаилитов; и, пожалуй, наибольший успех имела демонстрация силы городских отрядов народного ополчения во время последнего и самого масштабного из таких движений. В период усиления власти двора, даже после смерти Тимура, городские волнения продолжались; но к прочим прибавился новый повод для них. Неясно, насколько новым номадам удалось восстановить здоровое соотношение секторов в экономике на окраинах своих владений. Определенно одно: они спровоцировали недовольство аграрным землевладением еще по одному поводу. И недовольство это снова окрасилось духом шиизма.
Можно утверждать, что Ибн-Таймийя олицетворяет собой новое подтверждение оппозиционного характера шариатской традиции, даже в ее суннитской форме. Но большинство оппозиционных движений были по характеру близкими алидизму и даже батинизму. Протест относительно бедных сословий против эмиров и высших классов был направлен и против официальных суннитских улемов, которые нашли компромисс с эмирами и получали от них новые назначения. Поэтому длительное время протестанты являлись шиитами. С крахом движения исмаилитов, однако, шиизм в своей прежней форме (считавший имама из рода Алидов предводителем верующих в решительной атаке на старый халифат} больше не привлекал сторонников за пределами Йемена, где пустил глубокие корни зейдизм. Теперь сформировался новый шиизм, который выражался в суфийских формах, в особых тарикатах, чья эзотерическая мудрость была не столько общей суфийской доктриной, сколько особым откровением, предположительно основанным на тайных учениях Али. Этот новый шиизм можно назвать тарикатским.
В каком-то смысле он принимал политическое представление суфиев о единой всемирной мистической иерархии, противопоставленной военным режимам и существующей над ними. Но он отвергал политические выводы суннитского синтеза первой половины Средних веков как практически не удовлетворяющие потребность в популистской эгалитарной справедливости, которой требовало мусульманское сознание. Вместо этого он считал, что с небес спустится святой — кутб — и воцарится на всей земле; если не во всей полноте смысла, то хотя бы в качестве наставника всех верующих, как можно более автономного. Этот тарикатский шиизм, обычно созвучный «сокрытой» эзотерической доктрине батинитов, содержал элементы гностического подхода к пониманию космоса и человека в нем: в космосе, где истина и добро были замаскированы, избранная душа могла избежать несчастий и лжи с помощью эзотерического знания о сокрытой высшей реальности. Такой подход иногда связывают с усталостью от мира (что бы это ни значило); но, конечно, эти батиниты выказывали весьма позитивное и полное надежд отношение к жизни (как всегда, важны здесь не возможные логические выводы из формулировки доктрины, а ее действительный смысл на уровне непосредственного переживания). Таким образом, эти новые шииты часто обладали весьма хилиастическим (я бы даже сказал, керигматическим) видением мира, даже если шли путем внутреннего мистического очищения, которое должно было подготовить их к хилиастическому пришествию.
В целом, можно произвольно разграничить два вида движений социального протеста: против привилегий — требование равных прав и, естественно, упор на дисциплинарную ответственность; и против условностей — требование свободы самовыражения и упор на открытость и восприимчивость. Движения против привилегий так увлеченно стремятся к социальным переменам, что часто становятся безжалостными, в то время как движения против условностей отличает бездумность, поскольку их участники не учитывают, что текущая социальная обстановка — только одна из фаз их постепенного освобождения.
Я думаю, в этих шиитских движениях можно усмотреть как отрицание установленных социальных норм, так и направленную против привилегий воинственность. В западноевропейских хилиастических движениях освобождение от общепринятых норм (опиравшееся в своем антиномистском духе на представление о невинной чистоте рая), как правило, трансформировалось в военные кампании по свержению деспотического правительства и высшего общества (и в таких кампаниях сторонники военного переворота вновь утрачивали свою только что обретенную личную свободу). Вероятно, что-то вроде этого происходило на тех или иных стадиях нескольких исмаилитских революций. В любом случае, по-настоящему антиномистский протест редко длится долго, не уступая места господству каких-то новых условностей, каков бы ни был итог восстания. Однако в суфийских формах был найден способ придать законный статус отрицанию условностей (и даже, в крайних случаях, настоящей вседозволенности). Возможно, в этих тарикатах шиитских движений, выражение протеста было одновременно отрицанием условностей и моралистическим воинственным протестом против привилегий. Как минимум, периодически движения вызывали особенное сочувствие у представителей привилегированных сословий (недовольных, в отличие от простонародья, условностями, а не наличием привилегий; уже хотя бы потому, что на самостоятельную успешную борьбу с условностями может уйти много личных ресурсов).
