Османы не раз угрожали захватом Константинополя, города-империи в самом сердце их владений, но то ли не представлялось случая, то ли их сдерживали политические соображения — и они довольствовались тем, что город платил им дань. Когда же у османов наступили трудные времена, византийский император оказался помехой — он умудрился договориться с самим Тимуром, — и очередная интрига с его стороны при восшествии на престол Мехмеда II в 1451 году форсировала начало завоевания. В 1453 г. Мехмед II (1451–1481 гг.) взял неприступный город штурмом, используя новую огнестрельную осадную артиллерию. (Несколько лет спустя такая осадная артиллерия сыграла решающую роль и в становлении новых центральных правительств Западной Европы.) Помощь Запада в виде военных судов подошла слишком поздно. Затем Османы сделали Константинополь своей столицей, назвав ее на свой лад — Стамбул. Они всеми силами старались возродить торговую и культурную славу города, а также привлекли туда множество новых жителей — славян, греков и турок, — поскольку Стамбул опустел в результате длительного упадка империи. Вскоре после того, как Стамбул вернул себе былую роль экономического и административного центра целого региона, он снова стал самым населенным и процветающим городом в Европе.
Согласно Виттеку, с обретением своей естественной столицы Османское государство превратилось в прочную империю, поддерживаемую теми же принципами географической и экономической политики, которых придерживалась Византия, и культурными и религиозными интересами, тоже аналогичными византийским. Османское государство и до этого было сильнее и устойчивее большинства государств в центральных мусульманских регионах Средних веков. Осевшие на месте гази (ставшие регулярной кавалерией и местными землевладельцами), христианские вспомогательные подразделения, состоявшие из древних балканских помещиков, и новая пехота — янычары (куда все чаще призывалось сельское население, которое обращалось в ислам и обучалось преданному служению монархам) — все они вместе формировали сбалансированную военную систему, в которой ощущались локальные интересы и верность династии. Точно так же остатки независимой организации гази и футувва среди горожан, вместе с новыми шариатскими улемами и хорошо отлаженной религиозной и социальной структурой греческой православной церкви среди зимми — все они дополняли друг друга в обеспечении стабильности под руководством небольшой группы старых османских родов — ближайшего окружения самого правящего дома. Династия являлась главным символом и инструментом в достижении общих целей, а не выразителем интересов какой-то одной стороны и, следовательно, имела возможность блюсти интересы государства в целом. Османская империя, таким образом, смогла необычайно эффективно использовать все социальные и военные ресурсы, доступные мусульманам в XV веке на постоянно расширяющихся границах: старую самостоятельную кавалерию и новую пехоту с огнестрельным оружием, новых мусульманских гражданских служащих и преемственность старых традиций зимми. Но с присоединением Стамбула в качестве столицы появился и новый аспект, позволивший государству устоять даже тогда, когда ушли некоторые элементы, составлявшие его первоначальную структуру
[348].
Османская империя начала с сознательной миссии на одном из главных исторических фронтов исламской экспансии. Взятие Константинополя давно считалось у мусульман такой высокой целью (после многочисленных серьезных неудач при халифах), что долгожданное событие стали окрашивать в апокалиптические тона (возможно, этот факт, равно как и сам неприступный город, удерживал османов от подобных попыток прежде). Поэтому династия, сумевшая сделать Стамбул своей столицей, получила возможность не только сосредоточить в одном месте активную торговлю между Черным морем и Восточным Средиземноморьем, обильные ресурсы Анатолии и Румелии; она смогла предложить новый источник вдохновения в исламе: величайший собор христианского мира, Святая София, был превращен в огромную мечеть, а название бывшей столицы христианства — Istanbul — многие на письме преображали в Islambul — город ислама. В то же время захват главного города империи, резиденции великого патриарха, обеспечил власть над христианской иерархией всего региона и укрепил связи между Османским государством и православной церковью. (Эти связи, очевидно, способствовали усугублению пропасти между христианами и мусульманами. Несмотря на то что мусульмане, как это было повсюду, наследовали христианские — и дохристианские — элементы местных культов, а на некоторых стадиях даже практику дервишей, основная структура христиан, хорошо организованная их церковью, подчеркнуто держалась в стороне от ислама.)
Мехмед II и его министры воспользовались преимуществами обоих миров, христианского и мусульманского, чтобы укрепить абсолютизм султана. Они включили христианские балканские государства-данники в более жесткую структуру Османской империи, организовав их по принципу, схожему с организацией мусульманской кавалерии, и поощряя налаживание ими взаимопонимания с пехотой и центральной администрацией. Мехмед и некоторые его придворные были лично заинтересованы в греческой культуре, рассматривая историю Византии и Рима под новым углом, какой мусульманам был до тех пор не свойственен. Но в то же время при Мехмеде II Османское государство полностью влилось в основной поток исламской культуры (то есть в этот период — по большей части персидской культуры). Османский двор теперь мог привлекать лучших мусульманских ученых из регионов старого ислама
[349].
При дворе ценилась не только персидская литература, но даже персидский вариант тюркского языка (вскоре ей предстояло испытать на себе влияние тюркской поэзии Алишера Навои из Герата), вытеснивший старую тюркскую поэзию, основой которой был силлабический, а не силлаботонический стих; эту более оригинальную форму тюркской поэзии оставили народным балладам. Однако фарси не стал государственным языком (за исключением международной переписки). Сильно разбавленный фарси тюркский язык (называемый османли, или «османским») был доведен до совершенства, и каждый государственный служащий был обязан превосходно им владеть. Такая официальная форма тюркского языка контрастирует с ситуацией в Индии, где военные и правящие круги тоже имели тюркское происхождение и где высокая литература тоже писалась на фарси, но простой народ на нем не говорил. Несомненно, особая роль тюркского языка в Юго-Восточной Европе объясняется относительно активной миграцией тюркских племен в силу относительной доступности региона. Но это происходило не столько по причине присутствия большого количество тюрок (вероятно, иммигранты всегда, в любой конкретный период времени, являлись меньшинством), сколько из-за возникшей в результате сплоченности институтов тюркских гази без участия центрального правительства. Так, по-видимому, именно государство гази-караманлидов в Конье (а не сельджукское государство там же) впервые стало пользоваться турецким в сфере государственной администрации. Тем не менее персидская традиция стала нормой даже для турецкой официальной переписки.
