Аль-Шафии попытался объяснить, как именно понимались определенные слова Корана Мухаммадом и его поколением, исходя из лингвистического анализа и местных обычаев, но не смог разобраться в том, какие нравственные и духовных возможности открыло для арабов появление ислама. Однако это новое понимание должно быть позитивным. Некоторые мусульмане напрасно опасаются, что оно выделит из их учения только некие общие вечные истины, отбросив все остальное как появившееся в конкретных условиях давно ушедших эпох и потому ненужное. Требования и принципы в равной степени должны не только толковаться как человеческая реакция на Откровения, но и быть открытыми для новых озарений, возникающих если не из последующих откровений, то из растущего опыта человечества. И они также должны сохранять свою силу, подкрепленную текстом Корана. На практике конкретный пример или указание могут носить черты откровения и оказать на человека гораздо более сильное воздействие, чем общие заявления о принципах. Эти общие заявления следует понимать и толковать в свете конкретных предписаний, а не наоборот (даже если отдельные предписания не понимать слишком буквально).
Когда Коран требует отрубать вору руки, такое предписание кажется слишком жестоким как с точки зрения тяжести преступления, так и с точки зрения эмоций тех, кто возмущается им или жалеет его; оно затрагивает наши самые возвышенные и самые сентиментальные чувства. В эпоху «демократических добродетелей» современным мусульманам придется отказаться от этой практики. Это может быть оправдано с духовной точки зрения, поскольку так они находят лучший способ реагировать на Божественный вызов, чем это делало старое сообщество. Но даже с такой формулировкой это изменение будет проведено с должным трепетом: не будет и следа самодовольной уверенности в том, что мы, как современные люди, принадлежим к более передовой культуре; еще меньше это будет сделано из юридических (и исторически ложных) соображений, что действие этого «правила» приостановлено, поскольку социальные условия улучшаются и скоро у воров не останется поводов красть. Любое из этих рационалистических объяснений выхолащивает требование Корана. Современность (на примере Гитлера) наглядно показала нам, что, несмотря на весь наш лоск и цивилизацию, внутри нас по-прежнему бушуют дикие страсти и мы в конечном счете мало чем отличаемся даже, казалось бы, от более грубых прошлых поколений; учитывая это, мы должны быть в любой момент готовы вновь пересмотреть наше отношение к данному требованию Корана.
Так же как роль Корана в становлении поколения Мухаммада должна исследоваться в полной исторической перспективе, так и зависимость ислама от его ирано-семитского наследия должна рассматриваться честно и творчески, в частности его зависимость от иудейской традиции. Конфронтация с иудаизмом стала духовной трагедией как для христианства, так и для ислама, причем для последнего, по-видимому, в более тяжелой форме. И христианство, и ислам можно трактовать как развитие еврейской пророческой традиции. Упрощенно мы можем описать христианство как предприятие, вдохновленное обещанием пророков Божьего прощения, преобразующего жизнь при помощи искупительной творческой любви. (Насколько успешно это предприятие, уже другой вопрос.) Точно так же мы можем описать ислам как предприятие, вдохновленное требованием пророка бескомпромиссной справедливости, преобразующее мировой социальный порядок при помощи пророческого видения. Оба предприятия развились из древней еврейской традиции, были чрезвычайно важны, но каждое из них было неполно по сравнению с полным спектром озарений древнееврейских пророков.
Христиане имели счастье сохранить еврейскую Библию, хотя они не совсем правильно ее поняли (многие из них теперь это признают). Но что еще более важно, само присутствие евреев постоянно напоминало им о том, что есть еще люди, почитающие древнееврейских пророков, но понимающие их пророчества совершенно иначе. И, поскольку евреи читали эти пророчества в оригинале, игнорировать их было непросто. Для тех редких христиан, которые обладали широтой взглядов, они являлись носителями ценностей десяти заповедей. В период раннего ислама евреи (по крайней мере в виде новообращенных) оказали большое творческое воздействие на мусульман. Сторонний наблюдатель может посчитать недостатком тот факт, что мусульмане отвергли еврейскую Библию (включая глубоко человечный рассказ о борьбе Давида и пророков с их Богом) и не считали нужным учить еврейский язык. С этой точки зрения еще большее бедствие пришло вместе с сионизмом, когда (как многие полагают, ошибочно) так много евреев выбрали (или им был навязан) путь, который серьезно уменьшил их значимость в христианском мире и вызвал такое неприятие среди мусульман.
Наконец, мусульмане должны признать откровенную двойственность отношения некоторых форм духовности в более позднем, более зрелом исламе как к Корану, так и между собой, особенно между шариатом и суфизмом. На эти вопросы, поставленные еще Джунаидом, Газали и аль-Араби, предстоит ответить будущим мусульманским богословам. Им придется найти способ переосмысления мусульманами Корана как носителя норм внутренней духовной жизни, тогда как ранее он являлся руководством к социальным отношениям.
Если честно взглянуть на положительные и отрицательные стороны исторических реалий исламского наследия и их актуальность, проблемы, которые оно представляет, и духовные возможности, которые оно предоставляет, то ислам сможет доказать свою возможность приспособиться к современному кризису и пережить его. Примирение со своей реальной историей могло бы помочь мусульманам, и не только им, преодолеть разрыв с культурными традициями и заложить основы для творчества в условиях массовой культуры всеобщей грамотности. В целом, если это произойдет, ислам сможет стать фундаментом для так необходимого современного морального мировоззрения и творческого озарения человеческого сознания в техникализированном мире.
Можно предположить, что мусульмане смогут сыграть здесь ведущую роль, как сыграли ее мусульмане Индии. Хотя их оставалось в Индии больше, чем в любой части Пакистана, после раздела они оказались рассеянным по стране меньшинством, составляющим 10–11 % населения; меньшинством, чей традиционный городской и привилегированный статус был подорван эгалитарными принципами нового государства, обеспечивающими равные возможности для всех. Таким образом, мусульмане Индии в рамках национального государства оказались в положении, которое все их собратья по вере в реальности (хотя и менее заметно) занимают в мире в целом, где также составляют рассеянное меньшинство в мировом сообществе, которое они не могут контролировать. Многие индийские мусульмане были обижены и не желали принять то, что произошло. Так, в бывшем княжестве Хайдарабад
[436] в Деккане ничтожное меньшинство мусульман до вхождения в состав независимой Индии правило подавляющим большинством индуистов, и теперь эти мусульмане чувствуют себя ущемленными со стороны последних, которые доминируют в избираемых органах власти. Конечно, иногда чиновники действительно отдают предпочтение членам своей касты, от чего страдает меньшинство в лице мусульман. Однако чаще всего жалобы мусульман отражают их ментальность, которая после обретения Индией независимости была готова принять равенство только как равное представительство мусульманской и индуистской общин в правительстве, независимо от их соотношения к общему числу населения страны. Такой остаточный коммунализм мешает адекватно и творчески использовать новые возможности для изучения значимости ислама в многоконфессиональном обществе. С другой стороны, некоторые индийские мусульмане оказались настолько неконфликтны, что их ислам стал не более чем традиционным украшением гражданских чувств. Но в Индии есть мусульмане, которые со всей серьезностью отнеслись к новым вызовам и тем самым получили огромные возможности для развития.
