«Рыбы безмятежных вод» – стихотворение, написанное Оденом в марте 1936 г. и опубликованное в журнале The Listener в следующем месяце, а затем включенное в сборник «Оглянись, странник», вышедший в том же году. Оно написано с характерной для поэта простотой и строгостью формы: три строфы по девять строк с регулярным ритмическим рисунком. Как следует из дневника Бриттена, сборник стихов появился у него 2 ноября 1936 г., и первая песня на текст оттуда («Там, под сенью тощей ивы») была написана почти сразу, однако «Рыбы безмятежных вод» появились позже, 15–16 января 1938 г. Главной особенностью стихотворения, относящейся к языку Одена в целом, является сплошной поток рядоположенных образов, переходящих в следующие без объяснения и развертывания. Эта тенденция модернистской поэзии, в первую очередь отличающая стихи Томаса Элиота, была как-то охарактеризована им как стремление к «предельной сжатости и обязательной существенности каждого слова». Нежелание объяснять можно найти и у самого Одена: в статье «Психология и искусство сегодня»
[154] (1935) он пишет, что искусство – это процесс рассказывания притч, из которых «каждый, согласно своим непосредственным и специфическим потребностям, может сделать свои собственные выводы». Такой художественный текст приобретает два противоположных качества: с вылущиванием всей соединительной ткани он становится массивом тотального смысла, но при этом обнаруживает сновидческую бессвязность и разреженность, поскольку протаскивает читателя как бы вдоль череды закрытых дверей.
Прохладный сад
Именно так воспринимаются никак не развернутые образы первых строк – рыбы в тихих озерах, лебедь, парящий в зимнем небе, чинно вышагивающий лев. Стихотворение начинается в особом оденовском раю – это не плодоносные кущи, но некая холодная светлая сфера, которую мы не успеваем рассмотреть: уже в конце первой строфы рыб, лебедя, льва сметает Time’s toppling wave – «опрокидывающая волна Времени», которое Оден пишет с большой буквы, за девять строк перенося нас от зеркальных озер к бурному морю. Рыбы, с которых начинается песня, становятся для Бриттена главными героями этого рая. Как и в «Форели» Шуберта, текущая вода спрятана в партию фортепиано, но здесь звенящая фактура, имитирующая журчание, написана в высоком регистре, над поющим голосом, и это заставляет мелодию буквально проплывать сквозь нее. Аккомпанемент, звучащий до вступления голоса, – самая яркая и обаятельная черта песни, что снова роднит ее с «Форелью». Вряд ли это осознанная цитата, скорее «привычка к искусству», да и в отличие от Шуберта, мыслящего сугубо музыкально, Бриттен идет за стихотворением с такой преувеличенной бережностью, что создается ощущение певучей декламации, формы пения, едва отошедшей от чтения вслух. Тем не менее шубертианской остается атмосфера ясности, девственности и света, и, как в «Форели», в срединном разделе на смену текучей вокальной линии приходит возбужденный полуречитатив: из рая зверей – в мир человеческий, где мы обязаны (Оден дважды повторяет это слово) умереть.
Звери и человек встречаются в конце стихотворения, внезапно оказываясь одним и тем же («мой лебедь, ты»), и возвращается льющийся фортепианный аккомпанемент: иногда прерываясь, он как будто покидает зону слышимости, пока не растворяется совсем, ставя едва уловимую точку.
В Бразилии отменено рабство, на празднике печатников во французском Лилле впервые звучит «Интернационал»; Винсент Ван Гог наносит себе увечье после знаменитой ссоры с Полем Гогеном, а французский изобретатель Луи Лепренс снимает первый известный кинофильм – «Сцену в саду Лепренс» длиной чуть более двух секунд. В лондонском Хрустальном дворце агент Эдисона осуществляет запись оратории Генделя «Израиль в Египте» на восковые цилиндры; в том же городе орудует Джек-Потрошитель. На свет появляются Николай Бухарин, Томас Элиот и Кеннеди-старший – американский финансист, отец будущего президента США; получен патент на шариковую ручку, технологию граммофонной записи и бумажную трубочку для питья. Этот год оказался отмечен таким количеством музыки «категории А», какого не знал никакой другой: звучит премьера Реквиема Габриэля Форе, Н. А. Римский-Корсаков создает «Шехеразаду», П. И. Чайковский пишет свою Пятую, Густав Малер – Первую, а Сезар Франк – свою единственную, ре-минорную симфонию; это время эффектного, мощного, повзрослевшего романтизма, враждуют вагнерианцы с брамсианцами, в Париже вот-вот появится то, что станет музыкальным импрессионизмом. В этой части книги – антиподы-симфонисты – Иоганнес Брамс и Антон Брукнер, а также Эрик Сати: предтеча почти всего, что произошло с музыкой в еще не наступившем XX в.
Часть IV. 1888
Глава 1. Осень века. Иоганнес Брамс
Иоганнес Брамс (1833–1897): «Пять песен для смешанного хора», ор. 104, № 5, «Im Herbst» (1888)
https://goo.gl/wuQeu9
Тунские лета
Для Иоганнеса Брамса лето 1888 г. было уже третьим по счету, проведенным в Туне, маленьком швейцарском городе на берегу одноименного озера в 30 км от Берна. Впервые Брамс поселился там в 1886 г.: «Чтобы никто его не тревожил, он снял весь первый этаж в доме, расположение которого ему особенно нравилось, поскольку он стоял прямо на берегу Аре»
[155], – пишет в воспоминаниях о композиторе писатель Йозеф Виктор Видман, его близкий приятель и швейцарский сосед. Первоначально Брамс приехал в Тун как раз для того, чтобы провести каникулы неподалеку от Видмана и его семейства; они жили в Берне, а Брамс приезжал к ним по воскресеньям.
Первое лето в Туне стало чрезвычайно богатым на камерные сочинения: три опуса подряд – Виолончельная соната op. 99, Вторая соната для скрипки op. 100, Третье фортепианное трио op. 101, без которых сегодня немыслима камерная романтическая литература, были написаны на этих каникулах, по утрам, когда в пустой просторной квартире их автора ничто не отвлекало от сочинения. «Он вставал на рассвете и делал себе чашку кофе в своей венской кофемашине, для которой его верная поклонница, мадам Ф., прислала ему из Марселя прекрасного мокко в таком количестве, что часть его оказалась немедленно оставлена у нас дома. Так, приезжая, он мог одновременно наслаждаться ролью хозяина и гостя, по крайней мере – за завтраком», – пишет Видман о каникулярных привычках Брамса. В первое швейцарское лето ему было 53 года. Внушительная комплекция не мешала Брамсу принимать участие в пеших походах на окрестные озера и вершины, предпринимаемых им иногда с Видманом (хотя в дороге он и мог начать сетовать на то, что зря ввязался в эту прогулку). В воспоминаниях поэта Клауса Грота, в течение месяца жившего в Туне неподалеку от композитора, есть забавная история о том, как он однажды наткнулся на Брамса, вернувшегося после восхождения на гору Низен (2362 м) – одну из самых популярных вершин в Бернских Альпах. Понадеявшись на то, что после восхождения будет возможность остановиться в отеле, Брамс дал уговорить себя на это испытание, покорил вершину «со скрипом и стонами», а когда по завершении подъема выяснилось, что остановиться там возможности нет, он и его спутник были вынуждены проделать спуск в тот же день. После этого Брамс был обнаружен Гротом у фонтана, чуть дышащий: он окатывал себя водой из пивной кружки (без сомнения, предварительно осушенной несколько раз) и всячески предостерегал 70-летнего поэта от безумной идеи повторить его подвиг.
