Во-вторых, Вулфам с их небольшим домашним издательством и переносной типографией было едва ли под силу подготовить к печати роман, в котором почти тысяча страниц, о чем В.Вулф и сообщила Уивер. И тогда же не без некоторой запальчивости написала: «Неужели нам надо было посвятить нашу жизнь публикации этого романа?»
В-третьих, Вулфы могли отказаться от публикации по собственной инициативе, поскольку, как и многие читатели, сочли роман непристойным (в Англии «Улисс» был запрещен до 1936 года). Вирджиния полагала, что «акцент, сделанный на непристойности», создает у читателя «ощущение неловкости и отчуждения». Непристойным и к тому же трудночитаемым. Да и что говорить о Вулфах, если даже ученик и единственный, по существу, литературный наследник Джойса Сэмюэл Беккет говорил, что «Улисс» не предназначен для чтения.
«Непристойность мистера Джойса в “Улиссе”, – говорится в уже упоминавшемся эссе Вулф «Мистер Беннет и миссис Браун», – представляется мне сознательной и продуманной непристойностью отчаявшегося человека, которому кажется, что, если он не разобьет окно, ему нечем будет дышать».
В-четвертых, Вирджиния Вулф гораздо глубже укоренена в литературную традицию, относится к ней бережнее, чем автор «Улисса», а потому судит Джойса и его шедевр строго, быть может даже, слишком строго. И в то же время отдает ему должное. Ее отношение к роману Джойса все время меняется. Вот, например, категоричное замечание из эссе «На взгляд современника»:
«Памятной неудачей стал “Улисс” – а какой грандиозный был замысел!»
А вот замечание куда менее категоричное; в дневнике от 16 августа 1922 года Вирджиния описывает, как меняется ее отношение к «Улиссу» по мере чтения:
«Уже одолела 200 страниц и была удивлена, вдохновлена, очарована, заинтересована… а потом удивлена, утомлена, раздражена и разочарована бесконечным подростковым расчесыванием прыщей… Если мясо можно сварить, зачем его есть сырым?.. Мне очень скоро вновь захотелось классики…»
И, наконец, «Улисс» прочитан целиком; прочитан и окончательно раскритикован:
«Закончила “Улисса”; думаю, что это холостой выстрел. Да, брильянт, но не самой чистой воды. Роман многословен, бесформен. Местами претенциозен. Проигрывает из-за сравнительной бедности ума его создателя. Чувствуется, что автор дурно воспитан не только в бытовом, но и в литературном смысле. На мой взгляд, первоклассный писатель настолько уважает творчество, что не будет заниматься трюкачеством, в его задачу не будет входить потрясти читателя, ошеломить его. Мне все время приходит на ум зеленый юнец… Неглупый, способный, но настолько сосредоточенный на себе, что теряет от этого голову»
[62].
Основной мотив критических выпадов Вулф против «Улисса»: замысел, бесспорно, грандиозный, но Джойс с ним не справился. Плюс – обвинение в литературном эгоизме: сосредоточенность на себе, экстравагантность, манерность. Вот и Лоуренс, в сущности, о том же: «Что за глупейшее попурри из Библии и всего прочего этот Джойс! Тушеные обрывки цитат в соусе якобы грязного рассудка… И такие усилия! Такое перенапряжение!»
Вот по каким причинам, думается, писательница и не приложила усилий опубликовать слишком, даже по ее меркам, новаторского «Улисса» в своем издательстве. Не исключено, что здесь сыграла свою роль и элементарная авторская ревность. Не из ревности ли Вулф не захотела печатать у себя слишком сильного и в то же время в чем-то похожего на нее «конкурента»?
И все же Вирджиния отдаст «Улиссу» и ее автору должное. Но произойдет это много позже, в разгар Второй мировой войны, в январе 1941 года, когда в Лондон из Цюриха пришло известие о смерти Джойса. И когда самой В.Вулф оставалось жить чуть больше двух месяцев. В своем дневнике она вспомнит, как впервые познакомилась с романом. Вновь задастся вопросом, следовало ли им с Леонардом издавать роман:
«Джойс умер; Джойс был на две недели старше меня. Помню, как мисс Уивер в шерстяных перчатках принесла машинопись “Улисса” и положила на наш журнальный столик в Хогарт-хаусе… Неприличные страницы показались мне нелепыми… Я спрятала рукопись в ящик инкрустированного шкафа… Он все время был где-то рядом, но я никогда не видела его. Я купила дешевое издание и летом прочитала его, содрогаясь от восторга из-за сделанных им открытий между долгими периодами глубокой скуки…»
[63]
Вот в таком диапазоне – от восторга до «глубокой скуки» – осваивала Вирджиния Вулф Джеймса Джойса.
Глава одиннадцатая
Литература – мертвая и живая
1
Среди теоретиков, на которых ориентировался литературный авангард, была и сама Вирджиния Вулф – автор нескольких эссе, программных для новой литературы: «Мистер Беннет и миссис Браун», «Современная литература», «Русская точка зрения», «Как это поражает современника». Вот к чему вкратце сводится сказанное Вирджинией Вулф о современной литературе в этих, а также некоторых других эссе
[64].
Современная жизнь, человеческие отношения изменились – а значит, изменилось и искусство. Современное искусство усовершенствовалось по сравнению с искусством традиционным. Даже лучшие произведения старого искусства оставляют впечатление некоторой упрощенности, примитивности. При этом современные писатели, конечно же, не стали писать лучше. Они стали писать иначе, «слегка отклоняясь то в одном направлении, то в другом».
Если попытаться одним словом сформулировать наши чувства к таким писателям-эдвардианцам, как Уэллс, Беннетт и Голсуорси, то это слово – материалисты, пусть и материалисты «от широты и доброты сердца». Просить этих людей объяснить вам, как пишется роман, как создаются настоящие характеры, – это все равно что просить сапожника научить вас чинить часы. Эдвардианцев нисколько не интересует характер человека как таковой, или книга как таковая. Их интересует то, что снаружи, а не то, что внутри. Что такое материалисты? Материалисты пишут о несущественных вещах, «затрачивают массу искусства и массу труда, выдавая незначительное и преходящее за истинное и вечное». Главная к ним претензия в том, что «они заняты телом, а не духом», а потому, чем скорее английская литература повернется к ним спиной, тем будет лучше «для ее души». В их книгах, пусть и «добротно сработанных», жизнь «отказывается обитать». Создается ощущение, что их «сыроватые и грубоватые» герои живут лишь ради того, чтобы испытать «вечное блаженство в лучшем отеле Брайтона». На страницах книг этих писателей, какими бы честными и гуманными они ни были, мы не найдем того, что ищем; от этих книг остается странное чувство незавершенности и неудовлетворенности. Дочитав их романы, мы со вздохом задаемся вопросами: зачем всё это написано? Не напрасно ли затрачен огромный труд «на доказательство добротности и жизнеподобия существования»? Разве написанное похоже на жизнь? Такими ли должны быть романы?
