Вообще, приходится повторить то, что уже говорилось в связи с рассказами В.Вулф, у которых с «Комнатой Джейкоба» немало общего. Как и рассказы, роман распадается на эпизоды, между собой почти не связанные («лоскутное одеяло»); внутреннее единство в нем – во всяком случае, формально – отсутствует. И отсутствует по принципиальным, эстетическим соображениям. Говорить, что Вулф «неспособна… соединить разрозненные впечатления и наблюдения в единое целое», как это делает российский критик и литературовед Николай Мельников, значит пренебрегать теми задачами, которые автор-модернист ставит перед собой – и перед читателем, кстати, тоже
[88].
Вместо линейного сюжетного повествования в «Комнате Джейкоба» мы имеем дело с тем же явлением, что и в рассказах. С явлением, которое сама писательница называла «моментами бытия» – они-то и составляют тот самый «прихотливый узор», о котором шла речь. Прихотливый в том смысле, что в эти мгновения В.Вулф тщится, по ее собственным словам, «всё вместить»: «Я хочу всё вместить; но пропитать, насытить… Мгновения должны включать в себя чепуху, факт, грязь…»
Это могут быть уличные зарисовки, из которых состоял сборник рассказов «Понедельник ли, вторник». Зарисовки столь мимолетные, что кажется, будто наблюдаешь за городской жизнью из окна автобуса или поезда. Мимолетные, но запоминающиеся. Перефразируя и развивая наблюдение Пруста о том, что краткое впечатление – самое сильное
[89], можно было бы сказать, что чем наблюдение мимолетнее, тем оно сильнее. Приведем два таких же, как в рассказах, лондонских этюда из «Комнаты Джейкоба»:
«Три старика на некотором расстоянии друг от друга устраивают на тротуаре паучьи бега, словно они не на улице, а дома».
«…сидит на складном табурете слепая старая женщина, прижимает к себе коричневую дворняжку и горланит песни не ради медяков, а просто из глубины своего веселого буйного сердца – грешного, задубевшего сердца».
Встречаются в романе и довольно длинные лирические отступления (хотя в романе со свободной формой «отступать», казалось бы, не от чего). На страницах «Комнаты Джейкоба» читатель может познакомиться с размышлениями автора о письмах, «чтимых от века, бесконечно отважных, одиноких и обреченных». С эссе о цветах, визитных карточках и уличных фонарях. С описаниями Британского музея, охоты и скачек. С путевыми впечатлениями – Париж, Греция, Италия. Со светскими диалогами, из тех, что англичане называют “small talk”
[90]:
«– Вы куда-нибудь уезжаете на Рождество? – спросил мистер Калторп.
– Если брат получит отпуск, – ответила мисс Эдвардс.
– В каком он полку? – спросил мистер Калторп.
– В двадцатом гусарском, – ответила мисс Эдвардс.
– Может быть, он знает моего брата? – спросил мистер Калторп.
– Простите, я, кажется, не расслышала вашу фамилию, – ответила мисс Эдвардс.
– Калторп, – сказал мистер Калторп».
Умением рассказать историю, чему Форстер в своих лекциях о романе придавал столь существенное значение, писательница откровенно пренебрегает:
«Я могу сочинять ситуации, но не истории», – откровенно признаётся Вирджиния в дневнике
[91].
А вернее, рассказывает историю на свой лад. Двигатель сюжета у В.Вулф, в отличие от традиционной прозы, – не цепочка событий, а «вспышки ощущений». Именно вспышки; чувства, переживания, наблюдения персонажей мимолетны, переменчивы, и подолгу писательница на них не останавливается. Высветит на мгновение чье-то лицо, чье-то телодвижение, чью-то реплику – не более того. И говорит о жителях Скарборо или Кембриджа вскользь, словно бы намеками. «Надо схватывать намеки – не совсем то, что говорится, однако и не вполне то, что делается». Эти слова принадлежат вовсе не Вирджинии Вулф, а некоей миссис Норман, попутчице Джейкоба Фландерса по пути в Кембридж, и сказаны они совсем по другому поводу – но к поэтике Вулф отношение имеют прямое.
Если «схватывать намеки», то есть суметь представить себе общую картину по ее фрагменту; если не следить за развитием действия (которого, повторимся, по существу, нет), – то можно обнаружить некоторые особенности новой прозы. Не лучше ли сказать – поэзии? Природа, всё то, что называется окружающим миром, оттесняет человека на задний план и оживает, словно бы меняясь с ним местами. Такова новая реальность, не имеющая ничего общего с реальностью «материалистов»:
«Мне удалось проникнуться осознанием того, что я называю “реальностью”. То есть того, что вижу перед собой: нечто абстрактное, но пребывающее в горах или на небе. Помимо этого нет ничего, в чем я могла бы отдыхать и продолжать свое существование…»
Волны поднимаются в небеса «в каком-то экстазе» и, как живые существа, «упрямятся и ждут кнута». Ветер «швыряет туда-сюда» звезды над кораблями, а ясный летний день «побеждает в доспехах». Подобные «одушевления» природы, самые неожиданные сравнения и метафоры мы встречаем, впрочем, еще в юношеских дневниках шестнадцатилетней Вирджинии:
«Край облака переливался на свету, окрашивался на востоке слепящим пламенем, точно меч возмездия в День страшного суда… облака плыли, подобно одиноким айсбергам… умирающий поцелуй солнца».
А также, и в большом количестве, в дневнике:
«Вчера одно облако было со струящимися волосами, красивыми седыми волосами старика».
«Луна, как глаз умирающего дельфина».
«Пруд выставил колючки, словно маленький дикобраз».
«Суматошный дождь».
«Бледные, неприличные дни, как стареющая женщина в одиннадцать часов утра».
«Облака были цвета крыльев тропической птицы, всех оттенков красного»
[92].
Природа не только оживает, но и приобретает, точно на картинах импрессионистов, непривычную форму и цвет. Вот Элизабет Фландерс ведет за собой по пляжу сыновей, «с беспокойством оглядывая землю, ставшую такой ослепительной от внезапных вспышек света в стеклах садовых теплиц, от непрерывной смены желтого и черного…»
А вот как Вулф описывает заход солнца над морским берегом: «К девяти всё пламя и волнение на небе улеглось, оставив только ярко-зеленые клинышки и бледно-желтые залысины…»
