Навязчивыми вопросами и фантастическими, сочиненными экспромтом историями и измышлениями дело не ограничивалось. Вирджиния нередко, особенно пребывая в маниакальной фазе, ведет себя вызывающе: с увлечением поддерживает малопристойные, на грани приличия разговоры, строит физиономии за спиной у знакомых, может во всеуслышание процитировать похабный стишок Литтона Стрэчи. Если не желает говорить, может не отвечать на вопросы – «глохнет». Может посреди застолья достать записную книжку и что-то записывать – как правило, это иронический комментарий к происходящему за столом – как знать, возможно, когда-нибудь пригодится. Может уйти, не попрощавшись. Может измываться над ничего не подозревающим собеседником, расточая ему преувеличенно фальшивые комплименты. И за собой это знает: «Ничего не могу с собой поделать».
Стоило ей вернуться в Лондон после размеренного существования, одиночества и неукоснительно соблюдавшегося рабочего ритма в Ричмонде – Родмелле, как ее захватила круговерть светской жизни. Перефразируя «Онегина», можно сказать, что «нб вечер» ее звали не «три дома», а десятки. И, соскучившись по обществу, Вирджиния – если, естественно, была здорова – не отказывала никому: любила уединение, но и светскую жизнь любила ничуть не меньше. Появлялась – как правило, ненадолго и далеко не всегда вместе с вечно занятым Леонардом – на вечерах «Мемуарного клуба», где допоздна, как в далекие блумсберийские времена, велись оживленные философские и литературные споры. На ужинах, которые устраивали кембриджские «апостолы», чьи ряды за это время заметно поредели. На балах-маскарадах, где Мейнард Кейнс с женой-балериной Лидией Лопуховой отплясывали канкан, а Дункан Грант бродил по залу в маске волкодава. На вечеринках с участием «приглашенных звезд» вроде интеллектуалки, поэтессы и критика Эдит Ситуэлл или приехавшей из Парижа американки Гертруды Стайн. На вечерах с фейерверками, джазом, шарадами и кокаином, продолжавшихся до утра и проходивших порой в самых неожиданных местах – в зоопарке, например. На балах-спектаклях, где гости танцевали до упаду, в то время как на импровизированной сцене актеры имитировали половой акт… Ну и, естественно, принимала друзей у себя: в их с Леонардом лондонском доме, о котором мы еще скажем, от гостей, как в свое время в родительском доме на Гайд-парк-гейт, отбою не было.
«Правду сказать, – записала Вирджиния Вулф в дневнике 23 сентября 1933 года, – мне нравится, когда приходят люди, но я люблю, когда они уходят».
А вот как описывает свою насыщенную светскую жизнь сама Вирджиния, сама себе, своей энергии и неутомимости, удивляясь:
«Понедельник: Оззи Дикинсон; среда: леди Колфакс; четверг: встречаюсь у Моргана с Эйбелом Чивалли, обедаю у Уэллса с Арнольдом Беннеттом; с пятницы по понедельник – Лонг-Барн. И так день за днем, вся неделя: смешиваются гнев, невзгоды, радости, скука, воодушевление. Я, как обычно, – поле боя эмоций: думаю о покупке стульев и платьев, ломаю голову, как бы переделать “На маяк”; скандалю с Нелли… Морис Бэринг и Ситуэллы присылают мне свои труды, Леонард продирается сквозь что-то, что он называет “перепиской”, “Хогарт-пресс” поскрипывает, как дверь на несмазанных петлях… И все эти вещи, толкаясь, теснясь, загромождают мой мозг»
[94].
Продолжается и ее издательская деятельность. В «Хогарт-пресс» Вирджиния незаменима: сегодня она главный редактор, завтра – секретарь, послезавтра – упаковщик и книгораспространитель. И всегда – миротворец; ей постоянно приходится вставать между перфекционистом Леонардом и очередным, как правило, нерадивым директором. Вулфы вынуждены затыкать дыры – в издательстве то и дело меняется состав сотрудников. За обилием дел Леонард издательством почти не занимается, осуществляет теперь лишь, так сказать, идеологическое руководство; обязанности директора, наборщика и бухгалтера совмещает выпускник Кембриджа Джордж Райлендз. И, на свою беду, – книгопродавца. Беда состояла не в том, что Райлендз не справлялся, а в том, что элитарная продукция «Хогарт-пресс» распространителей, как правило, не устраивала. «Современная поэзия? – Сущий бред». «Фрейд? – Чистой воды порнография».
Райлендз пришелся Вулфам по душе, Вирджинии особенно – они часто беседовали «о высоком», не чурались и «низкого», смеялись, друг над другом подтрунивали. Однако долго Райлендз в издательстве также не продержался. Молодой человек с научными амбициями, он спустя полгода вернулся в Кембридж, уступив свое место менее образованному и, главное, менее распорядительному Энгусу Дэвидсону, симпатичному, покладистому молодому человеку, который вечно всё забывал, часто опаздывал и с четким, ответственным, требовательным Леонардом, как и первый директор Ральф Партридж, не поладил. Не сошелся с Леонардом характерами и пятый директор издательства (четвертым был, и совсем недолго, некий Ричард Кеннеди), тоже выпускник Кембриджа и тоже поэт, друг старшего сына Ванессы Джулиана Белла Джон Леманн, «розовощекий крепыш с кудряшками и орлиным профилем», как описала его в своем дневнике Вирджиния. Руководителем Леманн, как и его предшественники, был неважным, проработал в «Хогарт-пресс» всего (целых?) два года, зато привел в издательство новое поколение авторов, главным образом поэтов левого толка: Сэсила Дей-Льюиса, Стивена Спендера, Уистена Хью Одена.
Одним словом, Вирджиния «на гребне волны», как выразился однажды в эти годы Клайв Белл. Вот только активна, весела, «на гребне волны» она – днем.
«Ночью проснулась, наверно, часа в три. Ну вот, начинается, подступает – этот ужас, будто громадная волна, обрушивается на сердце, швыряет меня вверх. Я несчастна, несчастна! Падаю, Боже! Лучше бы мне умереть. Пауза. Но откуда у меня такие чувства? Ванесса. Дети. Поражение, поражение… Лучше бы мне умереть! Надеюсь, мне осталось жить всего несколько лет. Не могу больше испытывать этот ужас… чувство, что я потерпела поражение…»
[95]
По счастью, чувство, что она терпит поражение, ее в эти годы охватывает лишь «когда для смертного умолкнет шумный день». При дневном же свете Вирджиния не склонна столь мрачно смотреть на вещи. Да и успехи ее весьма ощутимы. Ее не покидает вдохновение, и трудолюбие, и умение распланировать свой день – и не только день, но и время на много месяцев вперед. Умение, которым может похвалиться далеко не каждый писатель. Утром – писать; до ленча и сразу после – редактура; после чая – дневник и письма; вечер – чтение. Лучшее время для работы, как почти для любого литератора, – утро.
«Мои утра, – пишет она в июле 1925 года, – я целиком трачу на сочинительство. А потому всё человеческое племя с их приемами и вечеринками позабыто, стерто с лица земли».
2
К концу двадцатых годов Вирджиния Вулф становится знаменитой. Ею гордятся сестра и муж, с ней носятся критики, журналисты, ее хвалят (причем от чистого сердца) высоколобые друзья: Белл, Фрай, Форстер, Элиот; ее общества ищут светские знакомые и коллеги-писатели, с ее мнением считаются. Ей делают комплименты маститые авторы, в том числе и те, кого она пинает в своих статьях.
