«Сегодня видела Вирджинию, – пишет она Клайву Беллу в начале 1923 года, вскоре после их первой встречи. – Несказанно прелестна и хрупка… слабый голос и восковые руки. Говорит про себя, что дура дурой, – и тут же отпускает умопомрачительные замечания… Моя привязанность растет. Вирджиния ослепительна, она к себе приручает. И поверженная Вирджиния привлекательна вдвойне. Дорогой Клайв, ради твоей свояченицы я готова на всё».
И, как это вообще свойственно влюбленным, Вита не только сама любит страстно, нетерпеливо, исступленно, но и обвиняет предмет любви в равнодушии, отсутствии взаимности.
«О да, – словно бы с упреком пишет Вита Вирджинии, – Вы любите людей не сердцем, а рассудком».
Она, однако, ошибалась: Вирджиния, особенно когда Вита надолго уезжала (как это было, когда та отправилась к мужу в Персию), без нее скучала, ревновала, ждала ее писем. И в то же время спрашивала себя, в самом ли деле она Виту любит:
«Мои отношения с ней меня забавляют. Мне нравится, когда она со мной, мне нравится ее красота. Люблю ли я ее? Но что такое любовь? Ее влюбленность волнует меня, и льстит, и возбуждает интерес. Это и есть любовь? Да, и потом она потворствует моему вечному любопытству: “Кого она видела? Что делала?” Что же до ее поэзии, то о ней я мнения невысокого».
В отличие от Виты Сэквилл-Уэст, Вирджиния умеет и любит копаться в себе, пристрастно исследовать свои чувства, смотреть на себя со стороны. В ее отношении к людям, тем более самым близким, таким как Вита, постоянно присутствует «диалектика».
«Мне она нравится, и нравится быть с ней, – поверяет она свои чувства дневнику 21 декабря 1925 года. – И нравится ее ослепительность: она, точно яркая свечка, освещает сумрачное помещение в продовольственной лавке в Севен-Оукс… Как всё это воздействует на меня? Очень по-разному. В ней есть зрелость и широта. Она разрезает волны в открытом море, несясь на всех парусах, в то время как я плыву медленно, на мелководье, в виду берега. Ей есть что сказать в любой компании, в ней есть материнская теплота, иными словами… она – настоящая женщина. И в то же время она – сладострастница, в ней сколько угодно чувственности, но нет созерцательности. Проницательностью и глубокомыслием она мне уступает. Пишет со знанием дела, но медным пером. И, однако ж, всё это сознает и окружает меня такой поистине материнской заботой, какая мне и не снилась».
Примечательно, что и Вита, и Вирджиния восхищаются одним и тем же качеством подруги – «ослепительностью». И даже пользуются одним и тем же словом – “splendour”.
Встречаются они часто, подолгу – в основном по инициативе Виты – проводят время вместе, правда, как правило, не наедине. А впрочем, однажды, в разгар их романа, осенью 1928 года, они отправляются вдвоем на целую неделю во Францию, в Бургундию, пренебрегая смущением и даже возмущением обоих супругов (хотя чем мог возмущаться давно живший своей жизнью гомосексуалист Гарольд, трудно сказать). Поскольку Леонард, разобидевшись, на письма жены из Парижа не отвечал, Вирджиния надумала написать Гарольду, которого, еще больше заострив пикантную ситуацию, горячо поблагодарила за жену:
«Я хотела поблагодарить Вас за то, что Вы женились на Вите и тем самым произвели на свет столь очаровательное и совершенно неподражаемое создание. Как бы то ни было, мы провели чудесную неделю, и я никогда в жизни так не смеялась и так много не болтала. Неделя пронеслась, как один миг. Вита была истинным ангелом. Смотрела расписание поездов, платила чаевые, говорила на безукоризненном французском, потакала любым моим прихотям, была бесподобно покладиста, прелестно выглядела, демонстрировала буквально на каждом шагу свой невиданно благородный нрав – даже когда в публичной уборной вместо канализации оказался лишь прохудившийся кувшин. Даже когда потеряла ключи. Короче говоря, нам было ужасно весело».
Подобное «обнажение» отношений Вирджинии не свойственно. Даже в дневнике, которому она доверяет самое сокровенное, о Вите говорится очень кратко, сухо и информативно, что лишь свидетельствует об их близости – ведь портреты Вайолет Дикинсон или Оттолайн Моррелл, как мы убедились, куда многословнее.
«Вита смотрелась как лейтоновская Сапфо… Мы с Витой ездили в Бургундию. Будто одно мгновение… У Виты жизнь наполненная и блестящая; все двери открыты…»
Их близкие, можно даже сказать, задушевные отношения носили в то же время какой-то веселый, игровой характер. С надписью «По-моему, это мой лучший роман» Вирджиния посылает Вите книжный макет с пустыми страницами. Вита отвечает ей миниатюрным садом, выращенным в вазе, а также плюшевым щенком с бутылкой испанского вина в лапах. Они постоянно разыгрывают друг друга. Исполняют парные, контрастные роли: если Вита выступает в роли матери, то Вирджиния – дочери; если Вирджиния изображает болезненную непорочную деву или какого-нибудь оборванца, то Вита, соответственно, строит из себя – и вполне достоверно – богатую, ушлую, предприимчивую искательницу счастья. Если Вирджиния в этой любовной игре исполняет роль интеллектуалки, аристократки духа, то Вита, наоборот, выдает себя за деревенскую дурочку, за тупицу, за «ослика», как называет ее в письмах подруга.
Вита, регулярно менявшая любовниц, решительно отказывалась признавать, что между ней и Вирджинией существует сексуальная близость. Всем, кто (как Клайв Белл, например) допытывался, спит ли она с Вирджинией, Вита неизменно давала отрицательный ответ – «никогда». Когда же ее спрашивали, чем она сумела привлечь Вирджинию и завоевать ее расположение, Вита объясняла это нелюбовью подруги ко всему мужскому:
«Мужское начало Вирджинии претит. Она говорит, что женщины стимулируют ее воображение своей грацией и искусством жить».
И борьбой за права женщин, конечно. Так, собственно, оно и было: для Вирджинии лесбийская эротика была неотделима от женской эмансипации.
Вита успокаивала мужа, дабы тот не ревновал: «Я люблю ее, но не могу влюбиться в нее, поэтому не нервничай».
В письме же Леонарду от 17 августа 1926 года она объясняет особенность своего чувства к Вирджинии более подробно и внятно:
«Любовь к Вирджинии – это совсем другое. Это любовь – умом, интеллектом, душой, если угодно. Вирджиния вызывает к себе чувство нежности, и чувство это обусловлено забавным сочетанием в ней силы и слабости. Сила проистекает от рассудочности, слабость же – от страха вновь лишиться рассудка».
Сама Вирджиния с этой теорией не согласна, сильной, рассудочной себя не считает.
«По-твоему, я такая рассудочная (orderly)? Пожила бы ты с недельку в моем мозгу! На него обрушиваются самые неистовые волны эмоций!» – пишет она Вите в марте того же 1926 года.
3
Жизнь трудоголиков Вулфов не была, конечно же, столь «наполненной и блестящей», как у искательницы приключений Виты Сэквилл-Уэст, однако в целом становилась «лучше и веселее». Воспрял и Леонард: когда жена активна, относительно здорова, много и плодотворно работает, с удовольствием развлекается, – его всегдашняя мизантропия, резкость, вспыльчивость, непримиримость если и дают себя знать, то в гораздо меньшей степени, чем обычно. Разве что дома, во время почти ежедневных размолвок между Вирджинией и Нелли Боксолл, где Леонард, как правило, брал сторону не жены, а служанки, отчего между супругами не раз возникали короткие, но бурные выяснения отношений, которые кончились тем, что место Нелли, проработавшей у Вулфов не один десяток лет, заняла Мейбел – спокойная, выдержанная, но крайне нерадивая и неловкая; Леонард считал, что она Нелли в подметки не годится, и не раз давал ей это понять. Вирджиния же была целиком на стороне новой служанки и выговаривала мужу, что тот не умеет обращаться с прислугой. И радовалась, что наконец-то избавилась от Нелли, от ее постоянных жалоб и истерик (слишком много работы, слишком большой дом, слишком много гостей).
