Как это наблюдение подходит к дневнику самой Вулф, выдержки из которого издал после смерти жены Леонард и который мы постоянно цитируем!
Вирджиния Вулф, выражаясь сегодняшним научным языком, – отличный компаративист: она с легкостью человека творческого, многогранного, высоко образованного умеет сопоставить писателей, казалось бы, несопоставимых. Находить в непохожем похожее и, наоборот, в сходном – несходное. Что, кстати сказать, тоже роднит Вулф-критика с Вулф-прозаиком. Подобная готовность сравнивать всё со всем и самые неожиданные параллели, встречающиеся не только в ее прозе, но и в эссеистике, объясняются просто: для Вулф литература – старая и новая, английская и русская – единое пространство, не разделенное на периоды и национальные границы.
Вулф сопоставляет неряшливость Вальтера Скотта и точность Стивенсона. Напыщенный слог шотландского классика и простоту, прозрачность слога Джейн Остин, на которую сама Вулф, особенно в своей ранней прозе, как мы знаем, ориентировалась.
Сравнивает Дэвида Герберта Лоуренса с Прустом, в прозе которого, говорится в дневнике, предельная чувствительность сочетается с предельной твердостью, а постоянство – с мимолетностью. И на этом основании делает важный вывод в отношении своего соотечественника и современника, чьи высказывания мы постоянно приводим: «Он никому не подражает, не следует никакой традиции, прошлое и даже настоящее для него существуют лишь постольку, поскольку он прозревает будущее». О себе, о своем творчестве Лоуренс говорит примерно то же самое.
Об отношении Вирджинии Вулф к Лоуренсу, который в истории литературы стоит на той же «модернистской полке», что и Джойс, Элиот и сама Вулф, следовало бы сказать чуть подробнее. Если к «Улиссу», как мы убедились, писательница испытывала сложные, неоднозначные чувства, то творчество Лоуренса вызывало у Вулф отчетливое отторжение. Рассуждая в дневнике о письмах Лоуренса, Вулф высказывается о нем, о его страсти к философствованию, недоговоренностях, резком тоне и нарочито бедном языке крайне негативно:
«Для меня Лоуренс безвоздушен и ограничен. Я не сторонница философствования, я не верю в готовность людей к чтению загадок. Ощущение одышки в его письмах… обязательно дает советы, включает вас в свою систему, высокомерен – мне не нравится его бренчание двумя пальцами. Бедный словарь – да еще хвалит себя за это. В английском языке миллион слов; зачем же ограничиваться шестью?»
[129]
Вирджиния Вулф умеет несколькими словами, одной-двумя фразами набросать исчерпывающий портрет рецензируемого автора; портрет более точный, чем иная, посвященная ему пухлая монография.
«“Может быть” – это любимое выражение Монтеня; “может быть”, “я полагаю” и прочие обороты, ограничивающие неразумную категоричность человеческой самонадеянности».
«“Робинзон Крузо”… сродни безымянному народному эпосу… Автор унижает нас и насмехается над нами на каждом шагу: читатель ждал приключений и красочных описаний природы, а читает про человека, который не более чем борющееся за собственную жизнь животное».
«Ход мыслей Стерна, их внезапность и непоследовательность ближе к жизни, чем к литературе… Стерн удивительно близок нашему веку. В этом внимании к молчанию, а не к речи Стерн – предшественник современных писателей… Стерн вроде бы путешествует по Франции, но его путь чаще пролегает по материку его собственной души… В его памяти мелочи запечатлевались гораздо отчетливей, чем крупные величины».
Заметим: Стерн, и в этом смысле тоже, – родственная душа Вирджинии Вулф, она ведь тоже предпочитает «крупным величинам» мелочи – которые перестают быть мелочами, становятся под ее пером «моментами бытия».
«Характеры Джейн Остин имеют миллионы граней, они, как во множестве зеркал, отражаются в окружающих людях… Ее взгляд устремлен точно в цель, и мы достоверно знаем, в какое место на карте человеческой природы она бьет… Это слышно в ритме, в законченности и компактности каждой фразы»
[130].
«Для многих читателей книги Вальтера Скотта неувядаемо свежи и живы оттого, что, сколько их не перечитывай, все равно не поймешь, какого же мнения придерживается сам Скотт и какой он на самом деле был… А сам Скотт, при всем его морализаторстве и словесной выспренности, – наверно, последний романист, владеющий великим шекспировским искусством характеризовать героев через их речь».
«Такие писатели, как сёстры Бронте, сосредоточенные на себе и ограниченные собою, обладают впечатлениями, заключенными в узких границах. От других писателей они почти ничего не перенимают, навсегда остаются инородным вкраплением. Они так и не обучились профессиональной гладкости письма, умению наполнять и поворачивать слова по своей воле. В их книгах нас привлекает не анализ характеров, не комизм и не философия жизни, а поэтичность. Коль скоро талант у них поэтический, смысл их творчества неотделим от языка; он – скорее настроение, чем вывод».
«Плодовитость и отсутствие рефлексии у Диккенса приводят к одной удивительной вещи. Он и нас превращает в творцов, а не просто читателей или зрителей… Отличительная черта Диккенса как создателя характеров заключается в том, что он создает их куда ни бросит взгляд – у него удивительная способность визуального изображения… Кажется, что именно зрение приводит в движение творческую мысль Диккенса».
«“Джуда Незаметного” Томаса Гарди не читаешь на одном дыхании от начала до конца; над ним задумываешься, отвлекаешься от текста и уплываешь караваном красочных фантазий, вопросов и предложений… Герои Гарди от нас закрыты: что творится в их душах, мы не знаем».
«Коль скоро Льюис Кэрролл навсегда остался ребенком, он сумел добиться того, чего никто до него не добивался, – сумел вернуться в мир детства, воссоздать его таким образом, чтобы и мы тоже вновь стали детьми, то есть нашли мир настолько странным, что в нем нет ничего удивительного».
«Чтобы прославлять скитальческий образ жизни, описанный в книгах Конрада, нужно обладать двойной оптикой: находиться одновременно внутри и вовне описываемых событий».
«Дэвиду Герберту Лоуренсу недостает силы придать предмету самодовлеющее значение, и поэтому его роман, как правило, неровен… У Лоуренса случаются “озарения” – правда, редкие проблески гениальности тонут в потоке мрака»
[131].
