После подобных «озарений» читанную-перечитанную (нередко и приевшуюся) классику хочется перечитать еще раз. Как всякий тонкий, оригинальный критик, Вирджиния Вулф вновь открывает давно открытое, прозревает в старом новое. И тем самым стимулирует к чтению – и читателя обыкновенного, и «необыкновенного».
Глава семнадцатая
Русская точка зрения
Отдельного разговора заслуживают отношения Вирджинии Вулф с русскими писателями, которых она, как уже говорилось, высоко ставила. Предпочитала современным английским авторам, эдвардианцам Уэллсу, Беннетту, Шоу, Голсуорси, – русский «золотой век»; «серебряный» знала хуже.
«Из ныне живущих английских писателей нет ни одного, кого бы я уважала. Вот и приходится читать русских», – словно оправдываясь, пишет она в мае 1922 года Джанет Кейс.
Мало того – ставила русских писателей в пример английским. Считала, что «русские смотрят в суть вещей», тогда как англичане «не любят смотреть правде в глаза». Что русские наблюдательнее («Острый глаз Толстого – от него невозможно укрыться»), что их отличает «сочетание простоты и необычайной душевной тонкости». Что русские «видят дальше нас, они лишены наших вопиющих дефектов видения». Что русские ведут с читателем доверительный, серьезный разговор на равных, отказываясь приходить к каким-то окончательным заключениям, чураясь свойственного английским литераторам менторского, резонерского тона, «пугающего и осуждающего»
[132]. Избегают, как теперь бы сказали, «лакировать действительность»:
«Каковы эти русские, а? – видят нас насквозь; мы-то всё драпируем: дырка – мы туда цветочек, бедность – мы ее позолотим да прикроем бархатом… – а их не проведешь…»
[133]
Вирджиния Вулф высоко ценила Томаса Гарди: не раз его цитировала, восхищалась его мощной прозой, богатым, нестандартным языком, пейзажными зарисовками, – однако сравнения с Толстым не выдерживал, на ее взгляд, и этот английский классик:
«Он не умеет рассказывать историю. А ведь суть художественной литературы – в искусстве рассказывать истории. Вот он заставляет женщину признаваться. Как он это делает? От третьего лица – а ведь сцена должна быть трогательной, впечатляющей. Представляете, как бы это сделал Толстой!»
[134]
Ставила русским в заслугу «удивительное многоголосие» (“a wonderful compass of voices”) и новый взгляд на литературу, отмечала, что метод Достоевского освобождает прозу от «старой мелодии». В отличие от «далеких от нас, устаревших» Диккенса и Теккерея, Толстой, Достоевский, Чехов «значимы по сей день». Когда читаешь Толстого, которого Вулф называет «гением в необработанном виде», «ощущение всегда одно и то же: словно трогаешь оголенный электрический провод»
[135]. «Казаки» «читаются свежо, будто вышли из-под пера Толстого всего пару месяцев назад»
[136].
Во многих ее эссе обращает на себя внимание мотив «взрослости», зрелости русской литературы в сравнении с «детскостью» английской. Причем в первую очередь литературы художественной.
«Худшая часть английской литературы – английская художественная литература. Сравните ее с французской и русской»
[137].
Сравнивать «Казаков» Толстого с книгами английских писателей, – замечает Вулф, – «это все равно что сравнить милые детские поделки с произведениями зрелого мастера…». По сути, об этом же – в ее позднем эссе «Накренившаяся башня»:
«Наши писатели XIX века не рассказывали такую правду, и поэтому многое в литературе прошлого столетия сегодня воспринимается как бессмыслица. Именно поэтому Диккенс и Теккерей, несмотря на всю их природную одаренность, пишут, на наш взгляд, о куклах и марионетках, а не о взрослых мужчинах и женщинах, и, словно избегая говорить о главном, развлекают нас отступлениями».
Вообще, любила сравнивать писателей русских и английских. Вот весьма показательный сравнительный анализ творчества Достоевского и Вальтера Скотта – писателей, казалось бы, совершенно несопоставимых.
«Читаю “Идиота”, – записывает она в дневнике 19 января 1915 года. – Стиль очень часто меня раздражает; в то же время в романе чувствуется та же энергия, что и у Скотта, – только Скотт великолепно изображал обыкновенных людей, а Д. создает фантомы с невероятно изысканными мозгами и чудовищными страданиями. Возможно, сходство Д. со Скоттом объясняется вольностью перевода».
Последняя фраза не случайна. О переводах русских писателей на английский язык Вирджиния Вулф была мнения, прямо скажем, невысокого, писала в «Русской точке зрения», что «перевод несказанно обеднил и обесцветил русскую литературу». Что из-за плохого перевода мы рассуждаем о литературе «голо, вне стиля». Что «у нас нет ничего, кроме приблизительной, грубой заготовки смысла». Сравнивала перевод с операцией, после которой
«великие русские писатели напоминают жертв не то землетрясения, не то железнодорожной катастрофы, ибо лишились главного – оттенков речи, своего лица»
[138].
Читатель прозы Вулф, и не только критической, но и художественной, не раз сталкивается с некоторым недоверием писательницы к профессии переводчика. Достаточно вспомнить Уильяма Пеппера из «По морю прочь», который «перелагал персидские стихи на английскую прозу», или Невила из «Волн», который «пробует на язык раскатистые гекзаметры Вергилия и Лукреция».
И, надо сказать, о переводах с русского Вирджиния имела некоторое право судить. Одно время вместе с мужем она брала уроки русского языка у уже упоминавшегося С.С.Котельянского (для англичанина фамилия невыговариваемая, и друзья, Вулфы в том числе, звали его Кутом), друга Дэвида Герберта Лоуренса и Кэтрин Мэнсфилд, корреспондента Шоу, Уэллса, Форстера, Элиота, Пристли. Котельянский (о нем, между прочим, пишет в «Железной женщине» Н.Н.Берберова) еще до революции перебрался с Украины в Англию, где прожил до смерти и стал полпредом русской литературы.
Вирджиния делала упражнения на правописание, получила элементарные сведения о русском алфавите, морфологии, фонетике; преуспела, впрочем, не слишком.
