Сьюзен – антипод ветреной, кокетливой красотки Джинни. Вот и Бернард – антипод Персивала. В Бернарде нет ни капли правдивости, правильности, спокойствия, величавости всеобщего любимца. Бернарда, напротив, отличает «безграничное любопытство к судьбе человеческой». В отличие от Персивала, Бернард вовсе не убежден в своей «величавой незыблемости». При всей своей суетности он всегда умел смотреть на себя со стороны, сознавать, что он совсем не так талантлив, как ему и его друзьям казалось. Что ему «надоели эти истории, эти фразы, прелестно, всеми лапками шлепающиеся наземь».
В конце романа «набитый фразами» блокнот Бернарда с «коллекцией ценных наблюдений» свалится под стол, уже никому не нужный: «Хватит с меня фраз». Не нужный, как и сам Бернард: «Ничего после меня не останется, кроме непропеченных, песком присыпанных фраз».
Прежде чем подвести черту, уже стариком, «престарелым господином в теле, с седыми висками», Бернард мысленно пройдет через все этапы постижения смысла жизни, этой «чудовищной передряги». Жизнь («Женитьба, смерть, путешествие, дружба») «прошла и погасла», а он, в отличие от Сьюзен, которая обрела «обыкновенное счастье», или от Луиса, который гордится тем, что «поставил свою подпись вот уже двадцатый раз», так себя и не нашел. И всё же, перефразируя Пушкина, свою «погасшую» жизнь Бернард читает без отвращения.
Сначала, изверившись, – от плюса к минусу: «Я люблю наблюдать, как жизненный карнавал ревет и бурлит… Жизнь приятна, жизнь хороша, сам процесс жизни доставляет удовольствие… Жизнь вполне сносна… Я уберегся от крайностей прежних моих друзей… Как невыразительна жизнь!.. Я понял, что я всеми окончательно брошен…»
А потом, проникшись высшей мудростью, – от минуса к плюсу: «Насколько приятно молчание!.. Слава тебе, Господи, за одиночество!»
Внутренние монологи персонажей романа, составляющие, по существу, единый монолог («Скоро, скоро наши монологи составят общую речь!»), если и «отгорожены» друг от друга, то лишь выделенными курсивом и передающими движение времени пейзажными зарисовками. Зарисовками, как всегда у В.Вулф, поражающими своей метафоричностью, многоцветностью, неожиданностью, броскостью сопоставлений, сочетаемостью несочетаемого. Когда Уолпол заметил в рецензии на роман: «Написано изысканно, разумеется», он, вероятно, имел в виду такой, например, импрессионистический набросок: «Сплошь пропитанные пронзительной синевой, волны лоснились, играли мазками света только на гребнях, как, переступая, лоснятся мускулами сильные кони».
Или вот этот, совершенно пастернаковский: «А солнце меж тем подкралось к окну, пощупало красную бахрому занавески, принялось выводить круги и узоры. Вот, вплыв в комнату на волне окрепшего дня, оно плеснуло белизной на тарелку; и загустел блеск ножа».
В «Волнах», этом «коллективном» монологе, «биографии бытия», как определила творчество Вулф Маргерит Юрсенар, сталкиваются, перетекают друг в друга, сливаются мысли, чувства, признания, страхи, предрассудки, фантазии каждого из шести персонажей. Они-то, эти мысли, чувства, ассоциации, в своей совокупности и многозначности и создают драматическую, «волнообразную» атмосферу книги – «Волны» ведь задумывались как драма: «Это должно стать… поэмой, драмой».
Драмой и в общеупотребительном, и в историко-литературном смысле. «Волны» – своеобразный моноспектакль, где шесть действующих лиц словно бы выходят по очереди, постоянно подменяя друг друга, на авансцену и выговариваются – нескончаемо рассуждают на темы высокие и низкие, близкие и далекие. Однако рассуждают, ведут диалог с другими действующими лицами исключительно про себя, неслышно для собеседника, – вслух свои реплики они не произносят. Реагируют – бурно, глубокомысленно, болезненно – на то, что о них думают, как с ними поступают другие. Завидуют им, влюбляются в них, ненавидят, сочувствуют, пытаются понять, самоутверждаются за их счет, вспоминают их слова и поступки, ставят себя на их место – но в контакт с ними, даже когда сидят за одним столом, провожая Персивала в Индию, вступают лишь мысленно, так сказать, вслепую – оттого, наверно, Вулф и назвала «Волны» «слепой книгой».
Шесть персонажей в пьесе Луиджи Пиранделло ищут автора
[154]; шесть персонажей в романе Вирджинии Вулф, персонажей столь же разобщенных и единых в своей разобщенности, ищут друг друга и себя самих. Ищут и не находят.
Глава двадцатая
Писать для собственного удовольствия
За год до того, как 12 августа 1928 года Вирджиния Вулф записывает в дневнике: «Бабочки порхают где-то в задней части мозга», писательница отмечает, что, прежде чем приступить к «очень серьезному, мистическому, поэтическому произведению», она испытывает «потребность в эскападе». И одной эскападой не ограничивается; за первой – «Орландо» – последовала вторая, «Флаш». И та, и другая – эскапады биографические, и та, и другая писались с целью доставить удовольствие и себе, и читателю, отвлечь и читателя, и себя от «серьезного, мистического, поэтического».
Небольшие по объему биографические эскапады, розыгрыши, стилизации Вулф как бы обрамляют «Волны»: «Орландо» увидел свет в 1928 году, за шесть лет до публикации «Волн»; «Флаш» – спустя два года после «исступленной книги».
1
Спокон веку люди искусства водружают памятник (живописный, музыкальный, литературный) предмету своей страсти. Вирджиния Вулф – не исключение. Осенью 1926 года, когда работа над романом «На маяк», хоть и близилась к завершению, но еще продолжалась, писательница задумала книгу, в которой вывела – правда, в несколько необычном обличье – Виту Сэквилл-Уэст:
«И тотчас волнующие образы заполняют мои мысли – биография, которая началась в 1500 году и продолжается до сегодняшнего дня, под названием “Орландо”. Орландо – это Вита; разве что, как мне кажется, стоит, удовольствия ради, изменить ей пол…»
[155]
И не только вывела Виту, но в завуалированном виде изложила ее биографию, историю ее предков, живших в старинном поместье Ноул-хаус в Кенте.
И Вите, прообразу Орландо, первой же рассказала о своем замысле, спросила, не будет ли подруга возражать, если Орландо «вдруг окажется» Витой:
«Вся книга будет о тебе, – пишет она Вите. – О тебе, о вожделенной твоей плоти, притягательной силе твоего ума».
Вита не возражала, а, прочитав экзотическое жизнеописание Орландо, ответила Вирджинии, что «ослеплена, околдована, очарована».
Связь с Витой была (если была) запретной – вот и за биографию Орландо Вирджиния берется, точно за что-то тайное, незаконное:
«Я берусь за книгу словно бы украдкой. И оттого с тем большей страстью».
