Увлеклась, как всегда увлекалась, новым замыслом, к тому же совершенно не похожим на «Маяк», да и на всё, написанное раньше:
«Когда голова горит, ее уже не остановить, я брожу и сочиняю на ходу фразы, сижу и придумываю сцены»
[156].
Замыслом, который точнее всего выражается в шуточном стихотворении Элиота «Второзаконие»:
«Он прожил одиннадцать жизней подряд
И пережил трижды одиннадцать жен»
[157].
Вирджиния планировала, что книга выйдет с иллюстрациями (Ванессы?) и фотографиями (Виты?). Планировала, что книга будет небольшой. И что закончена она будет уже к Рождеству, то есть всего за пару месяцев. «Самое позднее допишу вчерне к 7 января (наверное). А уж потом сяду переписывать»
[158].
Задумала «Орландо» как «сплошную шутку», предполагала, что писаться повесть будет «удовольствия ради». «Читать повесть будет весело и быстро», – с энтузиазмом пишет она в конце февраля 1928 года, а между тем работа, против ожидания, еще продолжается, и конца не видно. Читать повесть, может, и быстро, и весело, – ведь это шутка, розыгрыш, – а вот писать… В том же феврале жалуется, что застряла на последней главе, что последняя глава ей вообще никогда не дается. Что пишет без всякого удовольствия, не то что в октябре, ноябре и декабре, когда только разгонялась мыслью. Что столько времени писать такую книгу нельзя. Начинает повестью тяготиться, задумывается: не пустая ли она, не надуманная ли
[159]?
И как всякий раз, когда не уверена в успехе, себя утешает: что там ни говори, «Орландо» написался быстрей, чем все предыдущие книги. Главное же, с этой повести-шутки, как ей кажется, начинается новый этап в ее творчестве:
«Буду писать быстрые, насыщенные, короткие книги – и никогда ничем себя не связывать. Это способ избежать успокоения и охлаждения старости… Романа больше не напишу никогда – уверенность в этом крепнет день ото дня»
[160].
Утешать утешает, но в апреле 1928 года дает себе слово:
«Больше не прикоснусь к “Орландо”, потому что он уродец; в сентябре он выйдет, хотя настоящий художник еще над ним бы поработал, почистил, отшлифовал…»
И дело не в том, что Вирджиния – не «настоящий художник», а в том, что, как ей кажется, игра не стоит свеч: в самом деле, к чему чистить, шлифовать уродца? Совсем скоро, спустя всего полгода, выяснится, однако, что игра очень даже стоила свеч: 1928 год еще не кончится, а выйдет уже три издания «Орландо» совокупным тиражом 6000 экземпляров. Успех превзойдет все ожидания, расходиться книга будет превосходно, рецензенты, прежде всего Хью Уолпол и Ребекка Уэст, не пожалеют славословий. Критики оценят, как едко и остроумно высмеивает Вирджиния Вулф штампы биографического жанра. Обратят внимание на именной указатель с фотографиями Орландо-Виты, а также на пародийное вступление, где автор благодарит за помощь и моральную поддержку блумсберийцев и… своих племянников Джулиана и Квентина. На приверженность авторов жизнеописаний говорить «правду, одну только правду, ничего, кроме правды». Приверженность исключительно на словах. Рассказчик многословно, убедительно рассуждает о том, что первейший долг биографа «твердо ступать по неизгладимым следам истины… стоять на твердой почве выверенных фактов», «установить факт». Сам, однако, фантазирует напропалую: в повести что ни строчка – выдумка самая дерзкая.
Вирджиния же, как всегда, подвергает свой очередной успех сомнениям:
«Все говорят, что получилось “так непосредственно, так естественно”… В том-то и беда, что эти качества – результат пренебрежения другими качествами. Они ведь и возникли оттого, что я стала писать поверхностно…»
[161]
Успокаивает себя, что «в сочетании легкости и поверхностности нет ничего плохого», и в то же время помечает в дневнике, что должна будет «устранить всё… поверхностное, представить мгновение всесторонне». И ей это удалось, во всяком случае, Леонард воспринял «Орландо» серьезнее, чем Вирджиния ожидала, назвал книгу «сатирой». Не шуткой, не розыгрышем, не пародией, – а сатирой. В каком-то отношении, полагал он, эта повесть лучше, чем «На маяк», ибо в ней рассказывается «о более интересных вещах, ближе к жизни, значительнее».
То, что муж посчитал победой, жена сочла поражением:
«Повесть, начатая 8 октября в виде шутки, теперь растянулась, и даже, на мой вкус, слишком. Теперь она – ни то ни сё, слишком длинна для шутки и слишком игрива для серьезной книги… Я начала книгу как шутку, а закончила всерьез. Оттого-то в ней и нет единства»
[162].
Диагноз самой себе поставлен верно. И в этом отсутствии единства, в неспособности (или нежелании) В.Вулф довести шутку, развлечение, «праздник» до конца, в попытке сделать эту шутку излишне замысловатой, – нам, так же как и автору, видится основной недостаток растянувшегося на несколько веков фантастического жизнеописания гениального подростка-поэта, свободно меняющего пол и столь же свободно перемещающегося из одного столетия в другое.
Перечисляя, что дал ей «Орландо», чему научил (писатель учит читателя, учится же у своей книги), Вирджиния Вулф, упомянув логику изложения, ясность и недвусмысленность в выборе слов и конструкций предложений, отмечает также, что повесть научила ее, как «держаться от реальности на расстоянии».
И на расстоянии значительном. Герой этой сатиры (шутки, сказки, фантазии, пародии) в возрасте тридцати лет, в бытность свою послом его величества в Константинополе, преображается в героиню, восстав от многодневного сна после пышных торжеств в честь пожалованного ему Карлом ii ордена Бани и герцогского титула. Причем преображение это не повлекло ни в его характере, ни во внешности никаких изменений. Герою (героине) ничего не стоит, несмотря на бой тысяч барабанов, проспать восемь дней подряд, а пробудившись, забыть всю свою предшествующую жизнь. Живет Орландо не 60–70 лет, отпущенных человеку, а четыре столетия. Рождается в средневековом замке, где количество спален равняется числу дней в году, а лестниц – числу недель; где на бескрайних угодьях разгуливают райские птицы бок о бок с малайскими медведями. И где «в очень уж хорошую погоду открывался вид на всю Англию».
