«Конец придает живость, даже веселость и беззаботность каждодневной, беспорядочной жизни…» – записывает она в дневнике в это время.
Бомбы, падавшие рядом с «Обителью», больше ее не волнуют. Она научилась относиться к жизни с безразличием и обрела тем самым покой и внутреннюю свободу:
Научи нас вниманью и безразличью,
Внутренняя свобода от житейских желаний,
Избавленье от действия и страданья
[211].
Теперь она вновь, как встарь, ведет размеренную жизнь, которую называет «приятностью». Один день сулит много «приятностей»:
«Одна “приятность” за другой. Завтрак, работа, прогулка, чай, чтение, сладкое, постель».
Так оно и было. Леонард, как и раньше, приносит ей завтрак в постель. Она читает, подолгу не встает, потом, и тоже долго, принимает ванну, после чего идет в свой «садовый кабинет» и пишет – против обыкновения, легко, со вкусом, с удовольствием. Работает до полудня. Потом, выкуривая сигарету, просматривает газеты и еще час, до часа дня, перепечатывает написанное. Потом вместе с мужем садится обедать. Пишет длинные шутливые письма Вите, благодарит подругу за масло и молоко, которые та шлет Вирджинии со своей фермы:
«Жаль, что я не королева Виктория, вот тогда бы я тебя поблагодарила по-настоящему, “от всего своего разбитого вдовьего сердца”… “Боже всемогущий, – вскричала я, когда мы обнаружили в коробке масло. – Целый фунт настоящего масла!” И, сказав это, я отломила кусок и съела его, как есть, без хлеба!.. Пожалуйста, поздравь от меня и корову, и молочницу, мне бы хотелось запечатлеть в истории имя теленка, коего назову Леонард, или телки, каковую нареку Вирджинией…»
[212]
После обеда снова – уже дольше, обстоятельнее – читает газеты, идет прогуляться, возится в саду – собирает яблоки. А после чая пишет письма, опять печатает на машинке, читает, ведет дневник, после чего сама (кухарки уже нет) готовит нехитрый ужин (пикша и колбасный фарш), а после еды дремлет под музыку в кресле или разговаривает с мужем. Чем не семейная идиллия! Мирная семейная идиллия.
Случается, ездит в Чарльстон к сестре и даже в Кембридж, принимает у себя гостей; два дня провела в «Монашеской обители» писательница Элизабет Боуэн, хозяйку дома она застала стоящей на коленях у окна и подшивающей порванную занавеску. Вирджиния, вспоминает Боуэн, громко смеялась «своим заразительным, задыхающимся, обворожительным, почти что детским смехом»:
Я довольствуюсь крохами теми,
Что даны мне, и в них обретаю веселость…
Веселюсь, ибо сам себе должен такое создать,
Что приносит веселость
[213].
Любуется пейзажем. В ноябре 1940-го в Родмелле было очень красиво, дни стояли ясные, немецкая бомба, сброшенная «черным голубем»
[214], угодила в каменный парапет – и река Уз затопила луга, ее прозрачные воды плескались теперь у самой садовой ограды. Вирджиния не отрывает взгляд от этого внезапно разлившегося озера, от голубоватой ледяной воды, накрывшей луга, дороги и холмы, которые она досконально изучила за тридцать лет жизни в «Монашеской обители». И, вооружившись палкой и взяв с собой спаниеля Салли, чуть ли не каждый день бродит, что-то бормоча себе под нос (сочиняет на ходу?), по окрестностям, иной раз по щиколотку в воде. Однажды даже провалилась в воду с головой и написала Этель Смит: «Пустилась домой бегом, отряхиваясь, точно мой спаниель».
Эти прогулки действуют на нее умиротворяюще, имеют почти такой же терапевтический эффект, как работа. В каком-то смысле это ведь тоже работа, творческий процесс во время прогулки у нее продолжается:
«Люблю думать в движении, когда для мыслей есть пространство, – записала она в дневнике 5 сентября 1926 года. – Тогда я могу проговаривать текст вслух; бреду, гляжу по сторонам и придумываю фразы».
Работы же, по счастью, хватает. В двадцатых числах ноября 1940 года Вирджиния Вулф садится за автобиографию, начинает описывать «семь несчастливых лет» между смертью Стеллы и кончиной отца, – однако в декабре рукопись бросает. Жалуется их с Леонардом прятельнице из Брайтона, психологу Октавии Уилберфорс, что дальше писать не в силах – слишком еще жива и мучительна потеря близких. Не признак ли это надвигающегося, пятого по счету, тяжелого нервного срыва? Пока этим вопросом никто не задается, даже Леонард. А впрочем, он, очень может быть, просто не подает виду: Вирджинии ни в коем случае нельзя дать понять, что ее состояние вызывает тревогу. В преддверии кризиса она наотрез отказывается признавать, что заболевает, что ей нужен врач; тревога мужа за нее может вызвать неконтролируемый приступ гнева, ускорить развитие болезни.
Вновь, как и четверть века назад, обращается к малому жанру – пишет рассказы. В «Символе», начатом в день окончания работы над «Между актов», женщина пишет письмо, сидя у окна на альпийском курорте, и невольно становится свидетельницей гибели поднимающихся на гору скалолазов. Увиденное производит на нее столь сильное впечатление, что
«сказать вам по правде, у меня не осталось никаких чувств. Я… не даю себе труда даже ногти почистить. И не причесываюсь. Сажусь за книгу и не могу ее дочитать… Суета сует, всё – суета. На доктора я, как видно, произвела тяжелое впечатление. И все же он догадался: у меня теперь только одно желание – постоянно видеть эту гору…»
Рассказ «Наследство», дописанный месяцем раньше, заказал Вирджинии Вулф популярный нью-йоркский женский журнал Harper’s Bazaar, однако так его и не напечатал. И не удивительно: рассказ в духе Мопассана или О.Генри, где муж после внезапной смерти жены узнаёт, просматривая ее дневники, о ее измене, – если и женское чтиво, то лишь на первый взгляд. Далеко не все читательницы популярного журнала оценили бы тонкую иронию, с какой Вулф описывает обычай «примерной» Анджелы Клендон (а заодно и автора рассказа) поверять дневнику («пятнадцать томиков в зеленых сафьяновых переплетах»
[215]) свои задушевные тайны.
