– На что ты намекаешь?
– Ни на что, но эта подробность не должна укрепить твою навязчивую идею.
– Если ты думаешь, что я…
– Ничего я не думаю. Мне просто кажется странным, что ты приплетаешь меня к своему уголовному расследованию.
– А мне-то! Ты путаешь роли. Это ведь не я позировал обнаженным перед убийцей, отсидевшим семнадцать лет, и…
– Ты все такой же пошляк.
Чтобы не сорваться, Корсо мысленно сосчитал до пяти.
– Когда ты видела его в последний раз? – спокойно спросил он.
– Я тебе уже сказала – он мне не друг. Просто знакомый. Кажется, столкнулась с ним на выставке.
– На какой?
– Уже не помню.
– Как он тебе показался?
– Как обычно, милым, забавным, невероятно умным.
– Не озабоченным как-то особенно или, наоборот, не встревоженным?
– Я разъединяюсь, Тедди зовет.
Она даже не предложила ему поговорить с сыном. Но так лучше. Когда сын был далеко и Стефан долгие недели не имел никакого шанса увидеть его, разговор с мальчиком сразу бередил живую рану, всегда готовую закровоточить…
– Напрасно ты воспринимаешь все это так легко, – серьезно закончил он. – Убитые стриптизерши тоже были сюжетами набросков Собески. Может быть, и ты в списке…
Эмилия тихонько рассмеялась:
– Не выдавай желаемое за действительное.
37
Спустя два часа в его кабинет влетела Барби.
– Ну? – спросил Корсо.
– Ничего особенного.
– То есть?
– Все, кому я позвонила, лили мне в уши одинаковую лесть: Собески – великий художник, воскресший для общества, и тому подобное.
– А что Арни?
– Продолжает рыть, но пока тоже ничего особенного. Последние недели Собески, как обычно, посвятил двум своим любимым занятиям: живописи и сексу.
– Любовницы или любовники?
– Похоже, всего понемножку… Мы ждем имена и адреса.
– Вы не установили никакого контакта между ним и Софи или Элен?
– Нет. Но это очень просто объясняется: у Собески нет мобильника.
– То есть?
– У него нет домашнего телефона, нет мобильника – ничего.
Разумеется, поза художника или же прием, чтобы не рисковать, что его выследят, – тактика террориста.
– А где Людо?
– Все еще во Флёри. Пока никаких новостей.
Они помолчали. После бешеной гонки минувшей ночи возвращение к реальности имело привкус похмелья. Однако Барби потихоньку положила на стол Корсо какую-то распечатку. Был у нее такой грешок – держать начальство в напряженном неведении относительно собственных результатов.
– Подарок, – проговорила она с блуждающей на губах улыбкой.
Сыщик даже не потрудился прочитать новый документ. Барби жила в закрытом для других мире цифр и знаков.
– Это что?
– Список пассажиров рейса «Иберии» на Мадрид в минувшую субботу, отправление в семь сорок утра.
Корсо просил ее проверить, существует ли какой-нибудь след полета Собески в Мадрид за эти последние дни.
Полицейский увидел искомое имя, выделенное желтым маркером. Художник вылетел раньше его, предыдущим рейсом, что позволило ему ночью подвергнуть пыткам и убить Элен Демора. Он вернулся в Париж в воскресенье.
Корсо и Барби обменялись понимающими взглядами.
Сыщик открыл ящик письменного стола и достал оттуда «зиг-зауэр».
– Берем мою тачку.
По пути копы не произнесли ни слова. Они напоминали актеров, повторяющих про себя каждый свою роль. Корсо размышлял, не будет ли этот визит преждевременным – достаточно ли у них оснований? Может, следует дождаться новых улик?
– Это еще что?
Ворота Сент-Уан. Вдоль Парижской окружной дороги выстроились чередой круглые шатры, напоминающие индейские вигвамы. Вокруг них толпились целые семьи грязно и неряшливо одетых людей. Просто конец света. Голые дети шлепали босиком по асфальту, женщины в тюрбанах прямо на земле готовили пищу для своих молчаливых мужчин в тренировочных костюмах. Повсюду валялись пластиковые пакеты, канистры, самый разнообразный мусор.
– Сирийские беженцы.
Вот уже два года люди, сбежавшие от диктатуры Башара Асада или притеснений ИГИЛ, в ожидании документов и помощи от французского правительства находились здесь, у ворот Парижа. Кстати, Корсо уже слышал про облаву, которую организовали его коллеги, чтобы задержать толпы сирийских нищих, орудующих на перекрестках в этом квартале, – и все они оказались румынами или цыганами.
Поневоле он сбавил скорость, чтобы рассмотреть нищету, словно из минувших веков выплеснувшуюся к подножию богатой столицы. Его это не шокировало и не возмутило: он достаточно много путешествовал, чтобы знать, что стоит удалиться всего на какую-то сотню километров, чтобы обнаружить эту старую добрую человеческую нищету, цветущую «на теле мира», как говорил Ницше. Странность заключалась в том, что расцвела она здесь, в нескольких метрах от блошиного рынка Сент-Уан, где воскресным утром так любят порыться, поторговаться, прикинуться бедняками парижане.
– Так мы едем или нет? – нетерпеливо спросила Барби.
Поплутав по перпендикулярным авеню Мишле улицам, кишащим мелкими наркоторговцами, которые даже не трудились таиться, а только низко натягивали на лоб капюшоны, они обнаружили бывшую фабрику по производству котлов, где Собески оборудовал себе мастерскую. Пять лет назад художник приобрел это огромное кирпичное строение девятнадцатого века.
Полицейские несколько секунд рассматривали красное здание: много тысяч полностью обновленных квадратных метров, со световыми фонарями – чем-то вроде стеклянных будочек – на крыше, через которые свет проникает вовнутрь одновременно отвесно-вертикально и косо.
– Верхнее потолочное освещение, – с иронией прокомментировал Корсо. – Необычайно важно для творчества.
– Чего?
– Да так, ладно.
Они устремились к входной двери – вправленному в черную металлическую раму огромному стеклу, позволявшему снаружи видеть гигантские полотна Собески на стенах.
Корсо позвонил в домофон и представился самым кратким образом:
– Полиция.
Они ждали больше минуты, прежде чем появился невысокий старичок в усеянной пятнами краски серой ночной рубашке. Приглядевшись, они поняли, что это блуза, какие в девятнадцатом веке носили художники.
Стоя за стеклом, Собески сделал им какие-то энергичные знаки – казалось, он выражает радость – и принялся открывать массивные запоры своей крепости.
