Том Страуд делает шаг вперед на нетвердых ногах.
– Мы не знаем, где Хэнк, поэтому мы здесь, – говорит Оги.
Выражение облегчения смягчает черты Страуда. Его сын не мертв. Том Страуд не замечает меня, он идет к Оги. Он распахивает руки и обнимает старого друга. Оги секунду медлит, чуть ли не отшатывается от боли, но тут же расслабляется и обнимает Страуда в ответ.
– Рад тебя видеть, Оги! – восклицает Том Страуд.
– Взаимно, Том.
Они отпускают друг друга, Оги спрашивает:
– Ты не знаешь, где Хэнк?
Том качает головой:
– Почему бы вам не войти в дом?
Том Страуд заваривает нам кофе по-французски, в кофейнике.
– Дорис любила пользоваться кофеваркой, но, мне кажется, кофе в ней получается безвкусный.
Он протягивает чашку мне, потом Оги. Я делаю глоток. Кофе, кстати, отличный, а может, это снова проснулся мой франкофилизм. Мы с Оги сидим на табуретках в маленькой кухне. Том Страуд стоит. Он выглядывает в окно, выходящее на точно такой же дом, как тот, в котором находимся мы.
– Мы с Дорис развелись, когда Хэнку было десять. Мы с ней, Дорис и я, стали встречаться, когда нам было по пятнадцать. Слишком молодыми были. Поженились еще в колледже. Мне пришлось работать у отца. Он изготавливал палетные гвозди и скобы. Я принадлежал к третьему поколению владельцев фабрики. Она находилась в Ньюарке, когда я был ребенком, потом начались волнения. Затем мы открыли производство за океаном. Моя работа была самой скучной в мире. Так я, по крайней мере, думал в то время.
Я смотрю на Оги. Ожидаю, что он закатит глаза, но Оги, похоже, притворяется внимательным – чтобы Том Страуд продолжал говорить. А может, искренне тронут историей старого друга.
– Как бы то ни было, мне перевалило за тридцать, я ненавидел свою работу, финансовые дела обстояли плохо, я начал преждевременно стареть, чувствовал себя несчастным, и… все это моя вина. Я имею в виду развод. Ты доходишь до края, потом делаешь еще шаг и летишь вверх тормашками. Мы с Дорис лаялись. Мы начали ненавидеть друг друга. Хэнк, «неблагодарный сын», тоже стал меня ненавидеть. Ну, ты знаешь, пошли они все к черту! Я уехал. Уехал далеко. Открыл магазин по продаже рыболовных снастей с тиром позади. Несколько раз собирался вернуться, но, когда приезжал проведать Хэнка, тот становился мрачен. В общем, сплошной геморрой. Ну так чего утруждаться? Я женился еще раз, но брак был недолгим. Она ушла, детей у нас с ней не было, так что никаких проблем, да никто из нас и не думал, что наш брак навсегда… – Страуд смолкает.
– Том?
– Да, Оги.
– Почему ты вернулся?
– Ну вот, я в Шайенне. Живу своей жизнью, занят своими делами. Потом звонит Дорис и сообщает, что у нее рак.
Теперь в его глазах слезы. Я смотрю на Оги. Он тоже готов заплакать.
– Ближайшим рейсом лечу сюда. Мы с Дорис не ругаемся, когда я возвращаюсь. Мы не говорим о прошлом. Мы не укоряем друг друга в том, что случилось, она даже не спрашивает, почему я вернулся. Просто я возвращаюсь. Я понимаю, что это уже не имеет смысла.
– Это имеет смысл, – говорит Оги.
– Столько пущено коту под хвост, – качает головой Том. – Целая жизнь.
Несколько секунд мы все молчим. Я хочу продолжать, но это игра Оги.
– У нас было шесть «здоровых» месяцев, а потом шесть «не очень здоровых». Я не называю их «плохими» или «хорошими» месяцами. Они все хорошие, если ты делаешь то, что должен. Ты меня понимаешь?
– Да, – отвечает Оги. – Я тебя понимаю.
– Я позаботился, чтобы Хэнк был здесь, когда Дорис умирала. Мы оба были с ней.
Оги ерзает на табурете. Я неподвижен. Наконец Том Страуд отворачивается от окна.
– Мне следовало тебе позвонить, Оги.
Оги отмахивается.
– Я хотел. Правда. Собирался позвонить, но…
– Нет нужды объяснять, Том. – Оги откашливается. – Хэнк к тебе когда-нибудь заходит?
– Бывает. Я думал, не продать ли мне этот дом. Положить деньги в трастовый фонд для него. Но мне кажется, что кондо дает Хэнку некоторое подобие стабильности. Я пытаюсь заручиться его помощью. Иногда… иногда он в порядке. Но потом все становится только хуже. Он словно прозревает – видит, какой могла бы стать его жизнь, а затем все это исчезает.
Том Страуд в первый раз смотрит на меня:
– Вы с Хэнком учились в школе?
– Да.
– Тогда вы, вероятно, это и без меня знаете. Хэнк болен.
Я коротко киваю ему.
– Люди не воспринимают это как недуг. Они ждут, что Хэнк будет вести себя на определенный манер – преодолеет болезнь, покончит с нею или еще что-нибудь, – но это все равно что просить человека с двумя сломанными ногами победить на короткой дистанции. Он этого не может.
– Когда вы в последний раз видели Хэнка? – спрашиваю я.
– Несколько недель назад. Он никогда не приходит регулярно.
– И вы не беспокоились?
При этом вопросе Том Страуд хмыкает:
– И да, и нет.
– И это значит…
– Значит, что если я и беспокоился, то все равно не знал, что с этим сделать. Хэнк взрослый человек. Он не обязан передо мной отчитываться. Если бы я позвонил вам, то что бы вы сделали?
Нужды отвечать нет. Это очевидно.
– Хэнк показывал вам видео – его кто-то снял в парке? – спрашиваю я.
– Какое видео?
Я вытаскиваю свой мобильник, даю ему просмотреть запись.
Когда запись кончается, Том опускает голову на руки.
– Бог мой… кто это опубликовал?
– Мы не знаем.
– Могу я… не знаю… могу я заявить об исчезновении Хэнка – или как это делается?
– Можете, – отвечаю я.
– Тогда я заявляю об этом. Оги?..
Оги смотрит на Тома.
– Найди моего парня, ладно?
– Мы сделаем все, что в наших силах, – задумчиво кивает Оги.
Перед тем как нам уйти, Том Страуд ведет нас в комнату, которую его бывшая жена выделила для Хэнка.
– Он никогда здесь не остается. Не думаю, что Хэнк заходил сюда после моего возвращения.
Том открывает дверь, и в ноздри ударяет запах затхлости. Мы входим, видим дальнюю стену, и я поворачиваюсь, чтобы увидеть реакцию Оги.
Стена увешана черно-белыми фотографиями, вырезками из газет, снимками с воздуха базы ракет «Найк» в период расцвета. Сведения в основном старые, фотографии закручиваются на уголках, вырезки пожелтели, как зубы курильщика. Я ищу что-нибудь новое или что-нибудь такое, чего не найти поиском в Интернете, но не вижу ничего необычного.
