Кран подтекал, и каждую секунду с раздражающей четкостью метронома капля воды разбивалась о раковину: кап-кап-кап.
И мне чудилось, будто эти капли отсчитывают время. Вдруг он поманил меня к себе и прошептал на ухо:
— Я припрятал камамбер. Только ему не говори. — И, заметив мою растерянность, пояснил: — Спасателю… Он за камамбером и явился. К счастью, я его сразу засек. Ты бы видел его рожу, когда он открыл холодильник! Чуть каску свою не проглотил! Пойди погляди.
Задорно на меня поглядывая и предвкушая веселье, он пошел за мной на кухню. Она выглядела зловеще — все стены были густо покрыты сажей. От резкого запаха горелого пластика першило в горле. Я открыл холодильник и прыснул. Повернувшись к деду, я спросил:
— Зачем ты все свои трусы засунул в холодильник? И почему у тебя их так много?
Их было не меньше сотни, и все разложены ровненько в стопочки.
Услышал ли он мой вопрос? Нахмурившись, он уставился в потолок и пробормотал:
— Здесь нужно все покрасить…
— Послушай, я про трусы — почему они здесь? — настаивал я.
— Почему? Да чтоб она помучилась.
— Кто? — спросил я. — Я ничего не понимаю, ты же видишь.
Он расхохотался:
— Кто? Ну ты и шутник! Или у тебя с головой беда? Все ты прекрасно знаешь. Мадам Тайандек.
Мне было знакомо это имя. Так звали его учительницу начальных классов, о которой он вспоминал с обидой и в то же время с нежностью.
— Ты убрал трусы в холодильник, чтобы помучить мадам Тайандек?
— Вот именно. Ее и спасателя. Но ты ни в коем случае ему не говори, ведь он, представь себе, ее сын… Ее тайный сын. Хитрая она, эта училка. Они в сговоре. Они вдвоем хотели стащить камамбер. Хе-хе, умно придумано, но я их выследил. И вместо камамбера они наткнулись на трусы. Тут у меня еще кое-что есть! — И он дотронулся до виска.
Кап-кап-кап.
А потом неожиданно, в один миг, он словно бы стал прежним.
— Вот и ты, Коко! Я тебя ждал. Надо же, какая у тебя красивая шапка.
— Спасибо, дедушка.
— Не называй меня так. Ты уже видел? Не понимаю, как такое могло случиться. А ты не знаешь?
— Нет.
— Может, короткое замыкание?
— Может быть.
— Ты знаешь, сегодня ночью мне столько всего вспомнилось. У меня железобетонный мозг. Там много чего хранится.
Он постучал кулаком по лбу, потом спросил меня:
— У тебя ведь скоро день рождения! Когда?
— Ты забыл?
— Не забыл, просто уточняю.
— В мае, — ответил я, — восемнадцатого.
— В мае, восемнадцатого, — тихо повторил он. — Да, все правильно.
Казалось, он над чем-то размышляет и делает какие-то сложные подсчеты. Вдруг он оживился:
— Кстати, по поводу такси, поручение, которое я тебе дал, тот пляж, где…
— Да, мой император, я теперь точно знаю, где он. В маленьком городке, который называется Ульгат.
— Да, конечно. То самое название. Я все помню, кроме него. Уль-гат. Как будто во рту тает карамель. Он довольно большой, этот пляж.
Ему явно стало легче на душе. Я про себя поклялся, что сделаю все от меня зависящее, чтобы не забыть название этого места.
— Коко, хочу рассказать тебе один секрет. Спустись в подвал. Помнишь, там стоит стеллаж с перчатками, рюкзаком и всем остальным.
— Да, помню.
— Ты там увидишь банку с магнезией, знаешь, это такой порошок, им натирают ладони, чтобы перчатки не содрали кожу.
— Понял.
Он рассмеялся:
— Но там не магнезия. Ха-ха-ха! Я всех надул… Во всяком случае, Жозефина не стала бы там копаться, я уверен.
Несколько минут спустя я вернулся, неся таинственную банку, и Наполеон тут же ее открыл.
— Пахнет, — сказал он. — Еще немножко пахнет.
Это был запах пляжа. Тот же самый песок, что у Жозефины. Тот же теплый, немного выветрившийся аромат, который вызывал в воображении образы Наполеона и Жозефины, идущих по пляжу. Я отчетливо видел, как двадцать пальцев их ног оставляют следы на песке.
— Ты никому не расскажешь, правда? Это секрет. У меня есть гордость. Поскольку ты главнокомандующий, то через некоторое время я поручу тебе надежно спрятать реликвии империи.
Он снова закрыл банку и изо всех сил захлопнул крышку.
Письмо бабушки
Мой дорогой мальчик!
Я очень огорчилась, что вам пришлось тогда так срочно уехать, ведь очень важно нормально попрощаться, тем более что на Рождество я была сама на себя не похожа, немного… как у вас, молодых, это называется? Наверное, с катушек съехала, во всяком случае, назавтра пузырьки шампанского ударили мне в ноги, шел дождь, это было первое Рождество без Наполеона, Эдуар снова позвонил, хотел поговорить о будущем, но время он нашел неудачное, потому что сама я хотела, чтобы мне говорили только о прошлом.
Мы все-таки встретились в чайном салоне, он явно не знал, как заговорить со мной о замужестве, этот здоровый дуралей, он ерзал на стуле, как будто хотел писать, выглядело это довольно трогательно, к тому же меня вполне устраивало, ведь я понятия не имела, как мне из этого выкрутиться. Просто сказать “нет” — слишком уж жестоко, короче, мне не хотелось ни отвечать на его вопросы, ни вообще разговаривать, вот я и предложила ему то, что всегда предлагают, когда не могут сказать друг другу ничего интересного: кино. Не знаю, что бы мы делали без кино.
Мне хотелось посмотреть комедию, а он сказал, что сейчас идет хорошая развлекательная картина какого-то Куросавы под названием “Семь самураев”, я в ней ничего, ну просто ничегошеньки не поняла, начнем с того, что фильм черно-белый, но в нем было гораздо больше черного, чем белого, все происходит в очень далекие времена, когда люди редко улыбались, и продолжалось это ровно 207 минут, потому что, если верить Эдуару, нам повезло, показывали длинную версию, а короткую он уже видел шесть раз, к счастью, этих самураев всего семь, а то если бы их было двадцать, мы просидели бы там два дня, в этом кино, впрочем, со своими шлемами и усами они все были между собой похожи, а один из них очень напоминал Эдуара, и во время финальных титров он (Эд, а не самурай) спросил меня, что я обо всем этом думаю, а я, чтобы разрядить атмосферу, сказала “таки себеси”, а он даже не улыбнулся, посмотрел на меня сердито и сказал, что я ни капли не уважаю древнюю культуру, что с умными вещами я обращаюсь варварски, что между нами слишком большая разница, как будто после 207 минут японских потасовок я не имею права пошутить, пусть даже глупо, а Эдуар все принимает всерьез, в этом-то и проблема, одна из проблем. А вторая в том, что он не Наполеон, вот я и начала на него дуться как маленькая, и через четверть часа пришлось признать, что мы ссоримся, как собака с кошкой, и он первый сказал: “Жозефина, дорогая, мы ругаемся, честное слово. Как это мило!”
