Стараясь перекричать свист, грохот, рев топки и лязг заслонки, Лепетченко, в меру своей революционной эрудиции, старался подготовить Христину к предстоящей роли «царицы Гуляйполя».
– Ты, Христя, знаю, помогала нам. А скажи, чем анархисты прыйшлысь тоби до серця?
– Хороши хлопци, – тихо ответила телефонистка и добавила громче: – Ну, за свободу, за волю. Так тато говорылы.
– Хороший у тебе тато. Из пролетариев?
– На заводи работае.
– А скажи, Христя, якых ты знаешь анархистив?
– Хороших.
– Це и кози понятно. А ты скажи, яки воны бувають по ций… по теории? Ну, по науке?
В ответ дрогнули длинные, слегка загнутые ресницы. Блеснули карие, с золотинкой, глаза. «Бог ты мой, – подпрыгнуло сердце Лепетченка. – Та на кой мне бес вси ци анархисты, когда тут таки очи!» Но надо было продолжать лекцию для блага будущей совместной жизни батька и Христины.
– Так от, запоминай! Анархисты бувають террористы, синти… ну, ци… синтилисты та анархо-коммунисты, – разъяснял Сашко. – От мы все, а первейший з нас батько Нестор Иванович, анархисты-коммунисты, хочь и террор не откыдаем, если для дела. Це понятно?
Снова утвердительно опустились ресницы.
– А насчет того, шо у нас жинкы обчие, так то капиталистическа брехня. Розводы, конечно, бувают, не без цього. Но шоб дви бабы одновременно… – Лепетченко почесал затылок, подумав о Щусе и его сложной личной жизни, и закончил: – З цым у нас строго. Вплоть до расстрела… Но вообще мы, анархисты, люды верни. И ты, Христя, полюбы батьку, полюбы на всю жизню, за його страдания ради счастья трудящих!
– Я вже люблю, – испуганно прошептала Христя. – А только страшно стало чогось. – И умоляюще попросила: – А може, ще вернемся? А то так сразу! Я й подумать як следует не успела!
– Та ты шо! Хиба можно так батьку обманувать? – чуть не вскричал от негодования Лашкевич.
А паровоз разогнался еще больше. Постанывали, скрипели мосты, переброшенные через ручьи и овражки. Машинист дал свисток какому-то своему знакомому. Христина заткнула уши. Покладистая и боязливая дивчина. То, что батьке надо!
Поздним вечером сияющий Каретников появился в управе.
Махно поднял на товарища воспаленные глаза.
– Ты шо, уголь таскал? – спросил он. – Черный весь.
– Отмыюсь. Подарок тоби, батько, прывезлы.
– Какой ще подарок?
– А такый, шо получаеться суприз!
Батько махнул рукой: хлопцам все веселье да баловство.
…Поздним вечером он вошел в свою комнату, обычно пыльную и казенно унылую. Удивился: все было залито светом. Горели две «двадцатилинейки». Воздух был свежий, влажный, душистый. На стене висели коврики и рушнички. Между переплетами окон, очищенных от отпечатков грязных рук, стояли стаканчики с древесным углем, а кусочки ваты были обсыпаны мелко нарезанной серебристой бумагой. И оконные стекла светились хрустальной чистотой.
Нестор не сразу заметил стоявшую в углу со скрещенными на животе руками девушку.
– Ты хто? – спросил Нестор.
– Христына.
– Хрыстя, значить?
– Можно Тина.
– По-городскому хочешь?.. Ну, добрый вечер, Тина.
Махно некоторое время размышлял, вникая в загадку появления Тины. Вспомнил слова Каретникова: «Подарок… суприз…» Улыбнулся: «Пусть будет Тина. Красивая. На какую-то пташку похожа. Вроде канарейки… Ладно, пускай поет себе в хате».
Приоткрыв дверь, крикнул:
– Юрко, неси панского вина и закусить. И пусть подогреют воды!
И тут же появилось внутреннее беспокойство, как у заядлого холостяка: «Какая-то она городская. Может, с норовом? Будет тут характер показывать?»
Он повалился на пышную, украшенную кружевным покрывалом кровать с горкой подушек. Вытянул ноги:
– Снимай, Тина, сапоги!.. Ноги гудят…
Утром Тина, напевая, хлопотала в доме. Побелила плиту, почистила поржавевшие чугунные конфорки, перемыла и расставила на полочки принесенные хлопцами тарелки и чашки. Некоторые были с картинками, из господских домов. Все расписаны: пастух и пастушка у пруда, лебеди, деревья, коровки. Загляденье!
«Царица Гуляйпольщины» свивала себе гнездышко на самой вершине вулкана.
А Нестор во дворе умывался. Юрко поливал ему. Неподалеку, за плетнем, наблюдали Лепетченко и Щусь.
От щуплого, но жилистого и крепкого тела Нестора шел пар. Багровыми кольцами выделялись на запястьях вечные следы кандалов.
– Утро какое хорошее, ясное! А, Юрко? – спросил Нестор, с удовольствием подставляя тело под струи воды. – Скоро солнышко встанет. А германа на наший земле уже нету… От так!
Хлопцы за тыном переглядывались, улыбались. Угодили батьке!
А чуть в сторонке, несмотря на раннее утро, толпились робкие посетители.
– Ну а вы чого так рано приволоклись? – спросил Махно, отфыркиваясь.
– Та чого ж, батько, – обрадовались хорошему настроению Нестора селяне. – Мы той… за циею… за писацией…
– Компенсацией?
– Ну да, покы дають, надо успеть взять. А то мало шо ще скоиться. Чи вы роздумаете, чи гроши кончаться, чи якыйсь новый атаман прийде – последне одбере.
– Идить в контору, – нахмурился Нестор, утираясь. – Я скоро приду!..
Глава двадцать третья
В холодные зимние сумерки, когда ударили первые морозцы и снег уже не таял, невидимой тенью кто-то прошмыгнул к хате. Тут же загремел засов, «ведьма» Мария распахнула дверь, не дожидаясь стука.
Оглянувшись по сторонам, Владислав Данилевский вошел внутрь. Его трудно было узнать. В селянской свитке, грубых сбитых сапогах и в видавшей виды полупапахе, с длинными, уже с легкой сединой усами, он выглядел обыкновенным селянином.
Мария обняла его. Она тоже изменилась, но в иную сторону. Похудела, похорошела, вся светилась. Хотела его обнять, но он отстранился. Был угрюм.
– Чуяла? – спросил.
– Чуяла… Так «ведьма» же…
– Да какая ты ведьма. Баба.
– От и хорошо! Для тебя я только баба.
– По-русски стала говорить…
– Учусь. До учительки хожу. Надо ж знать панску мову.
Сняв шапку, он перекрестился на красный угол, сел за стол, свернул толстую крестьянскую цыгарку. Она задернула занавески на малюсеньких окнах, тревожа озябшие ростки «девичьих слезок» в горшках.
Он потянулся цыгаркой к лампе, но остановился:
– А живот твой где?
– Вспомнил! – Она улыбнулась. – Я думала, забыл… Живот мой там, за занавеской. – Она указала на выцветший ситец, отгораживающий половину комнаты.
