– Самуэль уволился, – говорит Ракель.
– Нет, – отвечаю я. – Я видела его ключи. Он здесь.
– Он уехал, – настаивает она. – Получил работу получше. Как и все остальные.
Ракель останавливается. На лице у нее написана бесконечная грусть. Кажется, что ее гнев утих, и я решаю попытаться поговорить с ней. В конце концов, это единственное, в чем я хороша.
– Я так скучаю по нему, – говорю я и сама поражаюсь своей смелости.
Женщина хмурит брови, обводит глазами розы на полу и качает головой.
– Мне все известно о тоске, – отвечает она после небольшой паузы.
Я киваю и смотрю туда, к чему прикован ее взгляд. У моей ноги стопор для двери, отлитый из чугуна в форме ягненка.
И меня осеняет. Осеняет такая ужасная мысль, что я страшусь додумать ее до конца.
Я думаю о стихотворении. Смотрю на чугунного ягненка.
И в этот момент передо мной встает самодовольное лицо пастора Карла-Юхана. И картины в рамах за его спиной. На одной из них ягненок спит под боком гигантского льва.
Лев из племени Иуды.
Жертвенный агнец.
Это так просто и так логично, удивительно, что я раньше не догадалась. И даже полицейским с их ресурсами не удалось разгадать эту загадку.
– Это была ты… – шепчу я. – Ты и лев, и ягненок. И борьба, и мир, как Иисус. Нет никаких помощников.
– Я не понимаю, о чем ты, – говорит Ракель, не глядя на меня. Ее взгляд прикован к полу.
– У тебя нет права играть с Богом, – говорю я и тут же поправляюсь: – Прости, играть в Бога, я хотела сказать.
Но Ракель никак не реагирует на мою оговорку. Веко у нее подергивается, она опирается о стену рукой.
– Я прочитала стихотворение, – продолжаю я. – Самуэль написал мне послание на нем. На стихотворении. И положил в машину. Мою машину. Там я его и нашла. В машине…
– Мой бойфренд – писатель… – шепчет она.
– Ты знаешь Библию, – перебиваю я. – Я тоже знаю. Лев и ягненок – это одно целое. Два символа Иисуса. Жертвенный агнец умер ради нас, а лев воплощает Послание, Царя, Мессию. Это два обличья Иисуса. Это так ты себя видишь? Богом? И считаешь, что имеешь право отнимать жизнь?
– Я только хочу вернуть моего сына, – всхлипывает Ракель. – Как и ты.
Теперь она плачет. Слезы текут по бледным щекам, лицо омрачили горе и страдание. И еще один кусочек пазла встает на место.
Она выбрала имя Ракель не только потому, что оно означает ягненка.
Мне вспоминаются слова из Евангелия от Матфея. Голос отца, зачитывающий Библию, звучит в голове:
Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет.
Ракель поднимает глаза и делает шаг вперед. Стекло хрустит под ее босыми ступнями, но лицо ничего не выражает.
От ее ног остаются кровавые следы на досках. Кровь блестит в лучах солнца.
– Где Самуэль? – спрашиваю я.
Пячусь назад, нащупываю ручку двери, дергаю за нее.
Она качает головой.
– Его нет, – шепчет она. – Больше нет. Никого больше нет.
– Нет, – всхлипываю я. – Не может быть. Ты знаешь, где он. Ты должна мне все рассказать.
Я дергаю за ручку, но дверь не поддается. Надавливаю на нее всем своим весом, но дверь не сдвигается ни на миллиметр.
Смотрю по сторонам, ищу взглядом ключи.
Ракель медленно качает головой. Вокруг ступни образовалась кровавая лужица, но она ничего не замечает.
– Ты это ищешь? – спрашивает она, поднимая вверх ключи.
Манфред
– Мне в жизни не перелезть через этот забор, – говорю я, опуская взгляд на распирающий пояс брюк живот.
– Если я в своем положении смогла, то и ты сможешь, – возражает Малин с другой стороны забора.
Я осторожно следую ее примеру.
Естественно, все кончается катастрофой.
На полпути я застреваю, рву дорогие английские брюки, неуклюже переваливаюсь через забор и шлепаюсь на траву, как падалица по осени. Приземлившись на бок, хватаюсь за больное колено. Встаю на четвереньки и с огромным трудом выпрямляюсь.
И в этот момент в кармане вибрирует телефон. Это сообщение от Афсанех.
Приезжай в больницу немедленно!
В груди у меня все холодеет.
Я отвечаю.
Что-то случилось?
Бегу за Малин так быстро, насколько позволяет колено. Она уже стоит на крыльце и рассматривает фасад. Потом поворачивается, смотрит на меня, берется за ручку и пытается открыть дверь.
Я подбегаю к ней, останавливаюсь, упираюсь руками в колени и пытаюсь отдышаться.
Малин бросает на меня встревоженный взгляд, очень осторожно простукивает дверь и изучает замок.
– Металлическая дверь. Тут нам не пройти.
– Может, попробуем позвонить? Как нормальные люди?
– Давай. А я проверю окна.
Малин исчезает, а я выпрямляюсь и вытираю пот со лба.
Нажимаю кнопку звонка. Слышу, как внутри дома раздается сигнал.
Ничего не происходит.
Нажимаю снова и снова, но никто не открывает. В доме тихо. Ракель не открывает, и мне становится не по себе.
Малин возвращается, качая головой.
– Я слышала какой-то звук. Похожий на крик. Может, лучше подождать подкрепления?
Я смотрю на мою беременную коллегу и понимаю, что она права. Врываться туда одним – просто безумие. И против всех правил. Не говоря уже о том, что беременным полицейским нельзя пользоваться служебным оружием. Но я чувствую, что медлить нельзя.
– Нужно попасть внутрь, – говорю я.
– На окнах железные решетки. Она явно боялась грабителей. А к террасе не подобраться – она прямо на скале.
Я окидываю взглядом белый деревянный дом с резными ставнями и решетками на окнах.
– У нас еще лежит в машине тот трос?
– Думаю, да. Что ты задумал? Мы с тобой не самые спортивные полицейские, по тросу мы в дом не заберемся, – улыбается Малин.
– Нет. Но с его помощью мы вырвем вот это окно, – указываю я и встречаю скептический взгляд.
Я закрепляю трос и дергаю.
– Готово? – кричит Малин.
– Готово, – отвечаю я.
Снова тишина. Потом хлопок автомобильной двери и шум двигателя.
Металлический трос натягивается. В раме вокруг креплений железной решетки появляются трещины. Они становятся глубже. Малин добавляет газа, и я слышу, как колеса царапают сухой гравий. Через секунду решетка срывается с адским шумом, отлетает прочь и приземляется в траву у калитки.
