А жениться Лешеку надобно.
И детей всенепременно. Наследников, и чтоб не меньше четырех, чтоб и шанса не было, что этот кошмар повторится. А уж об остальном Димитрий позаботится.
— Мы его повесили на сосне и живот вспороли, а он хохотал… говорил, что бесы идут по наши души, что сам он стал бесом, что вся страна ныне стала бесовской. Тогда мне начали сниться кошмары. Приходили… все те, кого я, казалось, не помнил. Спрашивали, получил ли я корону, которой так желал… а меж тем мы отступали. Теряли людей, силы… многие сбегали, поняв, что это конец. Отец… было бы куда, не сомневаюсь, и он бы сбежал. Только вот… за границу? Так до нее добраться еще надо. Да и там что делать? Он… полагаю, он понимал, чем все закончится. Я тоже…
Святозар замолчал, неловко провел пальцами по лицу и пожаловался:
— Не ощущаю почти… я взял на себя конницу. Нам бы поторговаться, глядишь, и удалось бы чего получить, но остались лишь те, на ком было слишком много крови, чтобы надеяться на прощение, или те, кто был фанатично предан идее. Я возглавил атаку. Я понимал, что мы все там обречены, что рано или поздно… Силы объединенных армий Гришаева и Вышняты превосходили нас на голову. Маги, артиллерия… огненные установки… а мы… я и пара недоучек…
— Я читал, что и на стороне бунтовщиков имелись маги. И немало.
Будь оно иначе, пустошь, глядишь, и не стала бы пустошью.
— Амулеты. Отсроченные ловушки. Кое-что из запрещенного… домашнее обучение имеет свои преимущества. Я был молод. Я готовился умереть. Я полагал, что стоит это сделать так, чтобы враги запомнили. Накануне мы… я принес жертвы. Более сотни человек, и я самолично вырезал их сердца.
А вот это признание было куда более серьезным, нежели даже обвинение в измене.
— Именно благодаря их силе нам удалось выдержать первую волну. И вторую. И когда сила моя заемная иссякла, я повел конницу в атаку, намереваясь умереть красиво…
Сотня человек.
Это…
Это многое объясняет. Но о жертвоприношениях в архивах не писали. Не нашли место? Или, что вернее, по мятежникам били со всей силы, уничтожая все живое на той треклятой пустоши. А после… кто там разбирался? Вот и затерялась сотня проклятых душ, привязанных к миру живых пролитой кровью.
Надо будет доложиться.
Вопросов не избежать, и скрыть воскрешение Бужева не получится. С другой стороны, Димитрий и не собирался. Понять бы еще, что делать с этой информацией? Выпустить, пополняя ряд страшилок о делах военных? Подкрасить черной краской изрядно облезший за десятилетия образ революционера? Или надежно похоронить в архивах, поручив церкви отмаливать несчастных?
— Думаете, что со мной делать?
— Не без того. Как вы выжили?
— Не знаю… Божьим промыслом, не иначе. Я помню, как летел… коня… мой драгоценный жеребец шалеманской породы издох еще на первом году пути, после чего был другой и третий. Война отучила меня интересоваться конской родословной. Я перестал требовать изящества и норова. Держал бы всадника, и хорошо. Тот конь был неплохим. Буланой масти, с ребристыми боками. Он хрипел, и, если б не пал, его пришлось бы забить через неделю-другую… я помню рукоять сабли. Простую, обмотанную шнуром, чтобы не скользила… помню Гришку Отрепьева, моего адъютанта. Он держался рядом и кричал что-то такое… во славу или просто матом… а после вдруг пелена и боль. Много боли… мне сказали, я попал под удар серой гнили…
Еще одно запрещенное заклятье.
И выходит, той, проклятой магией пользовались не только бунтовщики.
— Да… будьте осторожны, заглядывая в прошлое, — счел нужным предупредить Святозар, подтягивая левую ногу к правой. — Как знать, что вы увидите.
— Вам повезло.
— Наверное. Не знаю. Может, кровь сыграла свою роль. Может, родовой амулет помог. Может… чудо, главное, я выжил. Я не сгнил заживо. Меня не растоптали свои же. Не добили чужие. Я несколько дней пролежал на поле, пока монах-игнатьинец не отыскал меня…
— Только вас?
— Монастырь Святой Урсулы Благословенной, забытый, заброшенный. Сложенный из камня. Стены его темные поросли мхом… там жили с полдюжины монахов, давших обет молчания, и два десятка тех, кому выпала удача выжить. Мы… как-то сразу поняли, что не стоит задавать вопросы. Там вдруг стало неважно, на чьей ты стороне. За мной убирали. В первые месяцы я просто лежал, глядя на стену, на камень, мох, жучки еще порой ползали. Было сыро и холодно, несмотря на медвежьи шкуры, которыми нас укрывали. Нам повезло. При монастыре был травник, причем целитель не из последних. Он многих поднял. А мне сказал, что держит меня не проклятие, но собственные грехи, что тело мое ныне соответствует душе. И зеркало принес.
Пальцы надавили на глазное яблоко, а после скользнули по рясе, стирая гной.
— Я не поверил… я… я кричал. Просил добить меня. Боль была невыносимой. И запах… я гнил заживо. Несмотря на все примочки, настои и силу, которую в меня вливали. Но мне казалось, что ее дают слишком мало. Я… начал требовать. Я умолял не тратиться на остальных. Кто они, а кто я? Потом уже тот самый целитель сказал, что ему-то все едино, кого лечить, но если вдруг в монастырь нагрянет разъезд, они не посмотрят на мое состояние. Тогда-то я и понял, что меня больше нет. Того, прежнего… не скажу, что легко принял это. Больше двух лет я провел в том монастыре. Начал вставать… Храм… я сидел перед иконами, темные лики почти неразличимы, но сила, в них сокрытая, ощущалась остро. В храме становилось легче. Я пробовал… сперва это была не молитва. Ярость. Обида. Я молодой, успешный… я наследник древнего рода… не сомневался, что отец мертв… И кто? Уродец, которому не всякий подаст… после приходило раскаяние… и сны вернулись. Порой доходило до того, что я устраивался в том храме спать, прямо на лавке. В храме они меня не беспокоили. А мой наставник…
— Наставник?
— Тот самый целитель… он некогда был известным человеком в империи, но… это не моя тайна, тем паче что он уже давно умер… Но он сумел… он учил меня — не смирению, просто слышать… себя… и прочих тоже… Я помню, как вместе с ним впервые спустился в деревеньку. Я боялся, что меня узнают, и хотел этого, ведь это означало бы, что я, прежний я, еще существую. Но правда была в том, что там, в этой рыбацкой деревушке, никому не было дела до великолепного Бужева. Да, нам рассказывали что-то про царя, коронацию, но было видно, что для местных это все сродни сказкам. Их куда больше интересовало, что цены на соль поднялись, а на рыбу, напротив, упали. Что урожай в кои-то веки соберут, и быть может, он даже останется в амбарах, а зерно можно будет покупать вольно. Я читал газету, попавшую в эту деревню чудом, и удивлялся тому, что мир живет. Я — нет, а он живет.
— И вы…
— Смирился. Понял…
— Что?
Святозар покачал головой:
— Словами этого не объяснить, но… я осознал, что и вправду умер на том поле. А то, что есть, существует едино силой Божьей. Чего ради? Не знаю… Искупление? Я понимаю, что сотворенного моими руками не искупить. А потому… просто живу.
