Подобные «эксперименты» случаются и в реальности. Блум описывает историю нацистского преступника Германа Геринга, узнавшего, что купленная им картина, подлинник Вермеера, на самом деле подделка. В эту секунду, по словам очевидца, Геринг выглядел так, «будто впервые понял, что в мире есть зло».
Наблюдая за Герингом или за нашим гипотетическим владельцем рулетки в такой момент, можно увидеть особую зависимость между воспринимаемой сущностью и эмоциями. Подобные «эксперименты» предполагают, что наделять особенные предметы особенной же сущностью означает испытывать в их отношении особенные чувства.
А как же быть с множеством куда более простых вещей вокруг нас, вещей, которые не принадлежали президентам и не были написаны Вермеером: видом товарного поезда, пикапа или горного ручья? Звуком сирены, или стрекотом сверчков в ночи, или утренним пением птиц? В этих случаях проследить связь между сущностью и эмоцией куда сложнее. С одной стороны, отнюдь не очевидно, что люди наделяют эти вещи определенной невидимой сущностью. В конце концов, за них не платят огромные деньги и не рыдают, расставаясь с ними, потому что они незаменимы. И отнюдь не очевидно, что люди испытывают особенные чувства, глядя на такие земные вещи, как поезда или грузовики.
Но уже давно существует философская школа, последователи которой утверждают, что даже самые обычные вещи вызывают у нас эмоциональные реакции, пусть и едва ощутимые. В 1980 году психолог Роберт Зайонц, выражая взгляд, в то время казавшийся весьма эксцентричным, писал: «Судя по всему, эмоциональный компонент присутствует в любом восприятии. Мы никогда не видим просто „дом“. Мы видим „красивый дом“, „уродливый дом“ или „дом с претензией“. Мы не просто читаем статью о меняющихся взглядах, или о когнитивном диссонансе, или о гербицидах. Мы читаем „интересную“ статью о меняющихся взглядах, „важную“ статью о когнитивном диссонансе или „тривиальную“ статью о гербицидах».
Однако обратите внимание, как Зайонц косвенно приравнивает чувства, испытываемые к вещам, к суждениям о них. Это приравнивание справедливо с дарвинистской точки зрения (изложенной в третьей главе): чувства по своей функции и есть суждения. Справедливо это и для медитативной техники ослабления суждений путем критического пересмотра наших чувств. Но я отвлекся. Зайонц продолжает: «То же самое относится к закату, вспышке молнии, цветку, ямочке на щеке, заусенцу, таракан у, вкусу хинина, Сомюру, цвету почвы в Умбрии, шуму машин на 42-й улице и в той же степени – звуку частотой 1000 Гц и очертаниям буквы Q»
[75].
Буква Q? Это, возможно, перебор. Но не очень большой. Я думаю, что вдобавок к эмоциональной реакции на конкретные вещи – на вот эту красивую машин у, вон ту уродливую машину – мы проявляем чувства и к более общим вещам, например к машинам в целом. Возьмите те же рулетки: мне они очень нравятся, даже если и не принадлежали президентам. Люблю растягивать их и использовать для поиска ответов на волнующие вопросы. (Например, какой длины перегоревшая лампа дневного света.) Мне нравится чувство, возникающее, когда отпускаешь рулетку и даешь ей закрутиться обратно. Не то чтобы я останавливался в хозяйственных магазинах полюбоваться рулетками, но у меня есть ощущение, что, видя одну из них, я испытываю едва различимый позитивный отклик, являющийся частью моей концепции рулетки, частью того, что рулетки значат для меня.
Теперь вы понимаете, что «эксперименты», столь наглядные, когда в них используются по-настоящему особенные объекты вроде рулетки Кеннеди или поддельного Вермеера Геринга, куда сложнее проводить, если речь идет о более обыденных вещах. Эмоции, связанные с особенными предметами, порождаются верой в их историю. То есть вы можете просто сказать человеку, что история на самом деле ложь, и оценить, как сильно это известие повлияет на его эмоции. А с обычными вещами так не получится. Вы не сможете убедить меня, что у меня не было приятного опыта использования конкретной рулетки. И даже если бы могли, это не имело бы особого значения, потому что моя симпатия к рулеткам не является результатом веры в нашу с ними историю; это следствие моего эмоционального состояния, которое я даже не осознавал, пока эта самая история происходила.
Восприятие сквозь фильтр чувств
Однако существует множество свидетельств, указывающих то, что у большинства людей буквально всё на свете вызывает приятные или неприятные ассоциации. Выявить это можно двумя способами: один из них тонкий и хитроумный, другой – более прямолинейный.
Прямолинейный способ заключается в том, чтобы просто спрашивать у людей, что они думают про ту или иную вещь. В ходе одного исследования испытуемым показывали фотографии различных объектов и просили поставить им оценку по шкале, где четыре означало «очень хорошо», а минус четыре – «очень плохо». Некоторые из фотографий вызывали совершенно четкие и предсказуемые реакции: лебедей оценивали как нечто очень хорошее, головы змей и жуков – как нечто очень плохое. Другие реакции были более смазанными: цепи, метлы и мусорные баки в среднем оценивали как «скорее плохие»; тыквы, зубные щетки и конверты, напротив, как «скорее хорошие»
[76].
Более тонкий способ исследовать эмоциональные суждения требует поставить вопрос шире. В первом случае он звучал так: является ли склонность эмоционально оценивать все вокруг природным свойством человека? Но можно спросить и иначе: являются ли эти оценки автоматическими? Другими словами, появляются ли у человека эмоциональные реакции на предметы или явления до того, как человек о них задумывается?
Ответ на этот вопрос ученые ищут с помощью приема, называемого фиксацией установки, или праймингом. Представьте себе, что вам показывают подряд два слова и говорят: когда увидите второе, нужно будет произнести его вслух. Оказывается, если второе слово будет, например, «малиновка», вы произнесете его на долю секунды быстрее в случае, когда первое слово было «птица», а не «улица». Слово «птица» заставило ваш мозг реагировать на связанные с ним слова. Этот процесс называется «семантическим праймингом». Если вам показали слово «солнце», вы куда быстрее отреагируете на слово «яркое», чем на слово «болезнь». Точно так же вы бы куда быстрее среагировали на слово «ужасная», если бы сперва увидели «болезнь», а не «солнце»
[77].
Конечно, эти эксперименты не дают никакой информации о том, что вы чувствуете, когда по-настоящему задумываетесь о болезни. Все происходит слишком быстро, сознательные размышления не успевают включиться. Предъявление первого стимула, короткий перерыв и предъявление второго стимула происходят менее чем за полсекунды. На самом деле эффект сохраняется даже в том случае, когда первый стимул предъявляется так быстро, что испытуемый даже не успевает осознать, что видел его. В результате подобных экспериментов становится ясно, что слово «болезнь» приобретает негативную окраску даже до того, как вы успеваете его осознать.
