Ничего удивительного – болезни действительно ужасны, а солнце действительно яркое. Но подобная динамика прослеживается и в менее очевидных случаях. Так, исследователи, изучавшие реакцию группы людей на обыденные объекты – цепи, метлы и мусорные баки, тыквы, зубные щетки и конверты – взяли те же самые фотографии и, используя их, провели эксперимент с праймингом уже в другой группе. И что бы вы думали? Да, фотографии, которые негативно оценила первая группа, делавшая это осознанно, вызвали негативную оценку и у второй группы, члены которой даже не знали, что оценивают что-то. Но скорость их реакции на последовательно показываемые позитивные или негативные слова выдала появление неявных суждений
[78].
Так что Зайонц, похоже, был прав: человеку от природы свойственно автоматически оценивать все подряд. Сознательно или бессознательно, явно или скрыто, мы склонны наделять существительные прилагательными.
Когда задумываешься об этом, кажется, что Зайонц просто не мог ошибиться. С точки зрения естественного отбора, весь смысл восприятия заключается в том, чтобы усваивалась информация, связанная с дарвинистскими интересами организма, – то есть помогающая повысить его шансы на размножение. И то, насколько информация полезна, организм различает путем присвоения ей положительной или отрицательной оценки. Мы «спроектированы» таким образом, чтобы судить о вещах и зашифровывать эти суждения в чувствах.
С таким сложным видом, как наш, отнюдь не всегда очевидно, как вещи связаны с дарвинистскими интересами. Рулетки, например, не были частью бытия охотников и собирателей, в котором мы развивались. Но естественный отбор сформировал нас таким образом, чтобы нахождение ответа на вопрос приносило нам удовлетворение – и, если я хочу узнать, какова длина определенного предмета, рулетка поможет мне в этом. Может, потому они мне так нравятся. Или дело в том, как использование рулетки меняет мое отношение к самому себе. А это в свою очередь может быть основано на детских наблюдениях за тем, как мои образцы для подражания ее использовали.
Заметьте, я не утверждаю, что все вызывающее у каждого из нас приятные или неприятные чувства, соответственно, хорошо или плохо влияет на наши шансы передать гены потомству. Я лишь говорю, что механизмы нашей психики, приписывающие чувства к объектам, изначально были созданы для того, чтобы максимально увеличить наши шансы на размножение. То, что в наше время этим механизмам уже нельзя доверять, – еще одно нелепое свойство человеческого бытия.
Досадная незаметность моего брата
И еще одно разъяснение, прежде чем мы вернемся к пустоте: я не утверждаю, что все мы эмоционально реагируем на все сущее. Исследования, на которые я ссылался, как и большинство экспериментальных исследований, используют статистические методы. Где-то среди этих статистических данных были люди, которые нейтрально реагировали на те или иные слова и изображения. И это не удивительно. В конце концов, во времена охотников и собирателей в окружающем мире были вещи, никак не влиявшие на наши возможности передать гены потомкам. Всегда было что-то, не вызывающее так уж много чувств.
Повторюсь, подобным вещам живые организмы уделяют не так уж много внимания с самого начала – скорее всего, из-за того что с точки зрения естественного отбора эти вещи просто не важны. А то, на что внимание обращают, с другой стороны, обычно важно именно в плане эволюции, а потому пробуждает чувства. В результате восприятие окружающего мира – мира, состоящего из вещей, на которые мы обращаем внимание, которые довлеют над нашим сознанием, – будет иметь тенденцию, пусть и незаметно, но наполняться чувствами. Если вы не испытываете по поводу какой-то вещи ярких эмоций, вы, скорее всего, с самого начала не особенно-то обращали на нее внимание. И будет лишь небольшим преувеличением сказать, что безупречного восприятия не существует.
Мой старший брат, вступив в зрелость и обнаружив, что женщины перестали обращать на него внимание, как-то сказал: «Они не считают меня некрасивым. Они просто не замечают, что я существую». Именно! Гетеросексуальная женщина, идя по улице, сосредоточена на миллионе вещей. А потому первое, что делает ее аппарат восприятия, – это отсекает то, что даже при самом беглом бессознательном взгляде не заслуживает оценки глубокой и осознанной. К сожалению, в эту категорию попал и мой брат. К сожалению, он на тот момент был даже моложе, чем я сейчас.
Но если объекты заслуживают дальнейшей оценки, она моментально отразится на ощущениях этой женщины. Привлекательный молодой человек? Не столь привлекательный, зато добрый и вежливый юноша? Ну очень привлекательный юноша, за чьей красотой может скрываться несносный эгоист? Ровесник моего брата, но, в отличие от него, сидящий за рулем машины за семьдесят тысяч долларов и с «Ролексом» на запястье? Каждый из этих мужчин вызывает некие особые чувства. Все, что в свете естественного отбора стоит внимания, должно, чисто теоретически, пробуждать чувства.
А чувства приписывают объектам ту или иную невидимую сущность. По меньшей мере такова моя гипотеза: когда адепты медитации ощущают, будто сущность, стоящая за тем или иным предметом, меркнет, это означает, что меркнут их чувства к этому предмету.
Однажды я решил испытать свою теорию на человеке, от которого впервые услышал о бесформенности, – на Родни Смите. Родни – высокий, неряшливый и седой, в его внешности есть что-то от проповедника, что учителям медитации обычно не свойственно. Он смотрелся бы вполне уместно за кафедрой в протестантской церкви – по крайней мере до тех пор, пока не начнет рассуждать о бесформенности. Родни всегда говорит кратко и по делу. Однажды я спросил его о связи между бесформенностью, о которой он постоянно говорил, и махаянской идеей пустоты. Он пожал плечами, махнул рукой и сказал: «Это одно и то же».
Некоторое время спустя, когда у нас состоялась более обстоятельная беседа, я решил обсудить с ним мою теорию касательно того, что постепенный отказ от эмоциональных реакций приводит к ощущению пустоты.
Родни попытался объяснить мне, в чем это самое ощущение заключается. С одной стороны, как я понял, объекты в его поле восприятия больше не обладают для него столь же явной идентичностью, как для нас с вами. Однако, подчеркнул Родни, своей способности отличать одно от другого он при этом не потерял.
– Я могу надеть очки, не путая их с карандашом, – сказал он. – Чувство формы или цвета вещей остается. Просто теперь все они сливаются воедино.
Я спросил:
– Твои реакции сейчас слабее, чем были бы в других обстоятельствах? Вкладываешь ли ты в них меньше, скажем так, эмоционального содержания?
Он ответил:
– Это же логично, верно? Вещи оказываются не настолько значительными, как мы думали, и наша реакция на них также ослабевает. Невозмутимость приходит через осознание того, что все на самом деле не такое, как мы думали.
Я почувствовал, что моя теория подтвердилась, но не вполне. С одной стороны, Родни согласился с моими взглядами. Он подтвердил, что восприятие бесформенного, или пустоты, напрямую связано с ослаблением эмоциональных реакций на все вокруг. Но объяснял он эту зависимость иначе. Если я говорил о том, что притупление эмоций ведет к восприятию пустоты, то он утверждал, что все происходит наоборот: восприятие пустоты притупляет эмоции. Как только мы осознаем, что некий объект, на который мы привыкли бурно реагировать, на самом деле практически ничто, наша реакция, естественно, становится менее бурной.
