Но как ни назови восприятие Гэри, трудно не заметить сходства с тем, что говорил Родни Смит: он живет в мире, где вещи не обладают исходной сущностью, резко отделяющей их друг от друга. Пусть Вебер, как и Смит, легко сможет отличить стул, стол и лампу и соответствующим образом отреагировать на каждый из этих предметов, сами по себе эти вещи не воспринимаются ими как разные предметы так отчетливо, как раньше. В вещах словно присутствует преемственность по отношению друг к другу. «Между ними и их происхождением нет никакой разницы, – говорит Вебер. – Это все одно и то же». Иногда он описывает то «одно», из которого сделаны все объекты, как некий вид энергии, но «но нет никакой разницы между энергиями разных предметов или вашими чувствами в их отношении».
Однажды я попробовал заставить Вебера порассуждать о том, чем отличается природа его наслаждения жизнью от моей. Я сказал:
– Я так понимаю, что с твоей точки зрения существует некое удовольствие, которое ты можешь получить через ощущения безо всякой эмоциональной нагрузки?
– Так и есть, – ответил Гэри, но поспешил добавить: – Ты ведь не теряешь нервные окончания… Зеленый чай на вкус остается зеленым чаем, красное вино – красным вином. Все это остается. Исчезает лишь связка: какое потрясающее вино – какой хороший был год.
Но некоторые люди, заметил я, сказали бы, что если не оценивать бокал вина по меньшей мере как нечто хорошее, то есть если не вовлекаться эмоционально даже настолько, чтобы говорить себе: «Мне нравится это вино», то зачем вообще жить?
Вебер ответил:
– Но такое восприятие куда яснее. Если я пробую вино и пытаюсь впечатлить ресторанных критиков или приятеля – знатока вина, за всем этим появляется определенная история, у меня возникает ожидание того, каким вино должно быть и какой вкус мне от него ожидать, – и все это вместе по-настоящему затуманивает мое ясное и простое восприятие… Поэтому, избавившись от таких мыслей, избавившись от эмоциональной их составляющей, я куда лучше могу распробовать вино, испытать это ощущение, каким бы оно ни было.
Как ни странно, но я вроде бы понимаю, о чем он. На медитационных ретритах, оказываясь в столовой и поглощая пищу, я порой оказывался настолько поглощен ее ароматом и текстурой, что не осознавал, ем ли я фрукты, овощи или что-то другое. Не припомню ни одной истории, даже самой элементарной, которая сопутствовала бы моим ощущениям. Зато помню, что ощущение было очень приятное.
Порой мне кажется, что «невидимая сущность» может затруднять восприятие двумя способами. В первом случае – в ситуации с «потрясающим вином» – ощущение сущности чрезвычайно сильное и пробуждает чувства, которых не было бы в ее отсутствие. Но порой это ощущение слабое – настолько слабое, что вы как будто ничего не испытываете. Когда на ретрите я вдруг с головой погружаюсь в любование веткой дерева, причиной этого может быть то, что я не испытываю привычного мне чувства «сущности дерева». Чувства, настолько вкрадчивого, что оно словно бы говорит мне: «Это всего лишь еще одно дерево, ничего интересного, идем дальше». Ощущение сущности как бы приклеивает ко всему вокруг ярлыки, которые в том числе позволяют отсортировать «неважное», чтобы не тратить на него время.
Возможно, причина, по которой формы и текстуры так увлекают младенцев, заключается в том, что у них еще нет подобной «системы сортировки» и ощущения сущности. Другими словами, они пока «не знают», что представляют собой окружающие их вещи, а потому мир для них – страна чудес. Возможно, этим же объясняются слова Вебера о «наполненной пустоте»: порой способность не видеть сущность позволяет погрузиться в яркость окружающего мира.
Грубо говоря, в некоторых случаях история, порожденная «скрытой сущностью» вещи, преуменьшает ее значение: это просто дерево или просто кусочек сельдерея. Но в других ситуациях – например, когда мы говорим о потрясающем вине или о рулетке Кеннеди, – история, напротив, преувеличивает значение вещи настолько, что пересиливает внутренний опыт.
В любом случае то, что Вебер связывает сильную эмоциональную реакцию на какой-то объект со стоящей за ним «историей», с моей точки зрения, вполне логично. Как и идея о том, что, избавившись от истории и эмоций, мы перестанем наделять вещи теми или иными неповторимыми сущностями. Но возможно ли на самом деле избавиться от этой истории, от подспудного знания, стоящего за чувственным опытом? И если да, то что происходит в головном мозге, когда это случается?
Истории и сканирование мозга
Вариант ответа на второй вопрос можно найти в результатах эксперимента с вином и томографом. Ученые раздали испытуемым несколько бутылок вина разных сортов, снабдив каждую этикеткой с ценником. При этом в двух бутылках за девяносто и десять долларов соответственно сорта были все-таки одинаковые.
Вино за девяносто долларов больше понравилось участникам эксперимента. Ничего удивительного. Удивительно то, что происходило в мозгу испытуемых в тот момент, когда они делали эту оценку. Когда они пили вино из бутылки за девяносто долларов, в медиальной орбитофронтальной коре (ОФК) наблюдалась более сильная активность, чем в случае с «более дешевым вином». ОФК – это часть головного мозга, которая, как считается, отвечает за различного рода удовольствия, не только наслаждение вкусом, но и, например, удовольствие от ароматов или музыки. Результаты эксперимента позволяют предположить, что ОФК также подвержена влиянию истории об удовольствии, которое вы испытываете, и предубеждений, вытекающих из нее. История про девяносто долларов возбуждает эту часть мозга сильнее, чем про десять
[81].
Но в головном мозге есть и другие участки, задействованные в формировании удовольствия, однако не находящиеся под влиянием информации с ценника. «Важно отметить, – пишут исследователи, – что мы не обнаружили свидетельств влияния цены на (…) такие анализаторы вкуса, как островковая кора, или медиальный отдел заднего вентрального ядра таламуса, или парабрахиальные ядра варолиева моста». «Естественное объяснение, – продолжают они, – состоит в том, что в ОФК – той части мозга, активность которой изменилась в ответ на ценник, – нисходящие когнитивные процессы, кодирующие ожидаемые вкусовые предпочтения, пересекаются с восходящими сенсорными компонентами – ощущением вкуса вина». Говоря проще, ОФК – это то место, где история, а значит ожидания, смешиваются со свежей чувственной информацией, и в результате получается то, что исследователи назвали «гедонистический опыт потребления»
[82].
Казалось бы, чего эти ученые так привязались к вину и его дегустации? Какая разница, если Вебер прав и употребление вина, свободное от истории, дает более чистый и даже приятный опыт, чем обычное? Большинство любителей вина вроде меня пьют его себе да радуются, и нам все равно, какие сомнительные истории за этим могут скрываться. Даже если мы употребляем вино «неправильно», мир ведь не рухнет, верно?
