На самом деле в современном мире подобная стратегия уже не будет столь эффективной. Но в замкнутом обществе охотников и собирателей, где развивался человеческий вид, люди, о которых постоянно отзывались плохо, могли действительно лишиться своего социального статуса. А для других это послужило бы предупреждением, что не стоит переходить вам дорогу.
Суммируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что существует лишь одна ситуационная переменная, которая всегда будет влиять на то, как мы оцениваем других людей: каждый раз, когда мы видим, как они что-то делают, они делают это в нашем присутствии, и мы не знаем, будут ли они вести себя по-другому с другими людьми. Но в том, чтобы игнорировать эту переменную и связывать поведение людей с их личностью, есть определенный эгоистичный смысл. Так мы сможем видеть в людях ту сущность – плохую или хорошую, – которая нам в них выгодна. Как удобно: наши друзья и союзники будут по своей сути хорошими, а враги и соперники – плохими.
Механизм сохранения сущности
А что, если реальность вмешается в эту удобную иллюзию? Что, если враг у нас на глазах сделает что-то хорошее? Или, наоборот, друг сделает что-то плохое? Разве подобные ситуации не угрожают разрушить ту сущность, которую мы привыкли видеть в друзьях и врагах?
Да, угрожают. Вот только наш мозг отлично справляется с подобными угрозами! Более того, там, похоже, есть механизм, специально предназначенный для борьбы с ними. Можно назвать его механизмом сохранения сущности.
Оказалось, что фундаментальная ошибка атрибуции (склонность переоценивать роль личности и недооценивать роль обстоятельств) работает вовсе не так просто, как поначалу думали психологи. Иногда мы умаляем роль личности и преувеличиваем влияние обстоятельств.
Обычно это происходит, когда складывается одна из двух возможных ситуаций.
Если наш враг или соперник делает что-то хорошее. В таких случаях мы склонны приписывать это влиянию обстоятельств – например, он подал денег нищему только для того, чтобы впечатлить стоявшую рядом женщину.
Если наш близкий друг или союзник делает что-то плохое. Тогда мы оправдываем его поведение обстоятельствами – если он накричал на нищего, то исключительно из-за того, что перенервничал на работе.
Такая гибкость интерпретации влияет не только на нашу личную жизнь, но и на международные отношения. Герберт Келман, социальный психолог, так описывал действие этого механизма в отношении врагов: «Механизмы атрибуции… помогают поддерживать первоначальный образ врага. Враждебные действия приписываются ему диспозитивно, а значит, служат дополнительным доказательством непременно агрессивного поведения врага. Мирные действия объясняются реакцией на конкретную расстановку сил в каждой ситуации – как тактические маневры, ответ на внешнее давление или временное ослабевание позиции – а значит, их не нужно принимать во внимание и каким-либо образом менять первоначальный образ»
[87]. Это объясняет, почему с началом войны те, кому она выгодна, начинают демонизировать лидера страны-противника. Перед одной из иракских кампаний редакция журнала «Новая Республика» поместила на обложку фотографию Саддама Хусейна, президента Ирака. Из-за ретуши снимка его усы выглядели точно так же, как у Гитлера. Грубо, зато эффективно – аккуратно поместив кого-либо в «упаковку» врага, мы из-за действия механизмов атрибуции уже не сможем легко его оттуда «вынуть». Например, если такой политик, как Хусейн, позволит международным инспекторам посетить свою страну и убедиться, что у него нет оружия массового поражения (а именно это он сделал в 2003-м, вскоре после первой войны), то доверять ему ни в коем случае нельзя. Это обман, он точно прячет где-то оружие! Ясно же, что он плохой и вообще злодей!
Хусейн действительно творил ужасные вещи. Но неспособность ясно оценить его личность привела к еще более страшным событиям: в ходе иракской кампании и от ее последствий погибли более 100 000 мирных жителей.
Война – яркий пример того, как приписываемая сущность может распространяться на множество уровней. Начинается все с идеи о том, что лидер нации ну очень плохой человек. Чуть позже вам начинает казаться, что и сама нация, будь то иракцы, немцы или японцы, – ваши враги. А потом влияние становится еще шире, и вот уже вы думаете, что все солдаты этой страны – или даже все ее население – ну очень плохие люди. А плохих людей можно убивать с чистой совестью. США сбросили две ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки – на города, а не на военные базы, – и практически никто из американцев не запротестовал.
К счастью, большинство из нас подвержены стадному чувству в гораздо меньшей степени, и обычно оно не имеет столь роковых последствий. Но менее страшные примеры подобной работы нашей психики, изменяющей восприятие и смещающей моральный компас, встречаются повсюду. Вернемся в 1951 год и перенесемся на милю от Принстонской теологической семинарии, где в 1973 году пройдет эксперимент о добрых самаритянах.
Сущность противоположности
Дело было на стадионе «Палмер», где проходил матч по американскому футболу между командами Принстона и Дартмута. В то время футболисты Лиги плюща могли сравниться со спортсменами мирового класса. За неделю до матча любимчик Америки Дик Казмайер, игравший в команде Принстона в качестве тейлбека, появился на обложке журнала «Тайм».
Игра была тяжелой и временами даже грубой.
Во второй четверти Казмайеру сломали нос, а в третьей один из игроков Дартмута покинул поле со сломанной ногой. Два профессора психологии, Хэдли Кэнтрил из Принстона и Альберт Хэсторф из Дартмута, позднее написали: «Игроки теряли самообладание как вовремя матча, так и после… Вскоре посыпались взаимные обвинения»
[88]. Хэсторф и Кэнтрил воспользовались этим случаем для того, чтобы провести исследование племенной психологии (того самого «стадного чувства»). Они показали запись матча студентам из Принстона и Дартмута и обнаружили большую разницу в восприятии ее сторонами. Например, студенты из Принстона в среднем увидели, что команда Дартмута нарушала правила 9,8 раза, тогда как зрители из Дартмута в среднем заметили всего 4,3 нарушения со стороны своих игроков. Такие результаты вас, скорее всего, не шокируют; общеизвестно, что принадлежность к некой группе может повлиять на восприятие. Но благодаря этому исследованию подобная предвзятость перешла из области анекдотов в научную реальность. Стала, можно сказать, классическим примером.
Куда меньше, чем количественная оценка предвзятости, известна другая сторона исследования: авторы задались вопросом, правильно ли вообще называть это явление предвзятостью. Обычно мы называем предвзятым такое отношение, которое искажает ясную и объективную картину предмета или явления. То есть предполагается, что существует некая объективная, неискаженная картина. Однако Хэсторф и Кэнтрил пишут: «Неточно и неверно говорить, что разные люди по-разному относятся к одной и той же „вещи“. …Полученные нами данные показывают: неправда, что „вещь“, например футбольный матч, существует сама по себе, а люди являются лишь наблюдателями. Матч существует лишь для человека и лишь настолько, насколько конкретные события важны для его личных целей. Из всего происходящего в окружающем мире человек выбирает то, что имеет значение для него с точки зрения его эгоцентрической позиции во всеобщей матрице»
[89].
