Шел четвертый или пятый день ретрита.
Я сидел в позе лотоса, как и всегда, с закрытыми глазами. Я ни на чем не пытался сосредоточиться – ни на звуках, ни на чувствах, ни на физических ощущениях. Поле моего внимания было широко открыто, я переходил с одного на другое, останавливаясь то тут, то там на пару мгновений, но сохраняя при этом цельность картины.
В какой-то момент я ощутил покалывание в стопе. И практически сразу же – услышал пение птицы за окном. И вот что странно: мне показалось, что покалывание в стопе имеет ко мне такое же отношение, как и голос птицы.
Наверное, вы спросите, что именно я чувствовал. Что пение птицы – часть меня? Или, наоборот, что покалывание как бы вне меня? Или же, если говорить шире, чувствовал ли я себя единым целым с миром вокруг? Или же скорее с великим ничто?
Если вы действительно задаетесь этими вопросами, поздравляю – вы на пороге того самого удивительного философского спора, который высвечивает контрасты между разными ответвлениями буддистской мысли и, если копнуть глубже, отделяет популярную буддистскую философию от популярной индуистской. Но, думаю, вы ими не задаетесь. Скорее, вы раздумываете, насколько я сумасшедший. Так что я сначала отвечу на этот вопрос, а потом уже на более глубокие.
Начнем с того, что если подобный опыт и делает меня сумасшедшим, то я оказался в отличной компании безумцев. Я описывал этот опыт очень продвинутым практикам – монахам и известными учителями медитации, – и все они сказали, что сами испытывали подобное.
Более того, они верят, что этот опыт очень важен. Можно даже сказать, что это краеугольный опыт в буддизме. Не в смысле глубины или важности, но по том у, какое место он занимает в картине буддистской философии: это место, где сходятся воедино две основные, совершенно безумные на первый взгляд, но вполне обоснованные концепции – бессамости и пустоты. Великий объединяющий опыт медитации, вот что это такое.
Прежде чем объяснить, что же я имею в виду, думаю, следует рассказать чуть больше о самом опыте.
Во-первых, то чувство непрерывности, связанное со мной и поющей птицей, что я испытывал, не имело к птице особенного отношения. Ничего похожего на то, как раньше я почувствовал, сколько общего у нас с ящерицей (я рассказывал об этом в прошлой главе, помните?). Это был в куда большей степени опыт восприятия – словно грани между мной и всем остальным миром стали куда тоньше. Другими словами, это было принятие, а не включение. Я вовсе не пришел логическим путем к том у, что пение птицы относится ко мне ровно настолько же, насколько покалывание в стопе.
Но после этого опыта я задумался о том, что, возможно, этот логический путь можно нащупать. Начать, например, с того, а велика ли на самом деле разница между ощущением покалывания в стопе и восприятием птичьего пения? В обоих случаях ощущение регистрируется где-то внутри моей головы, в некоем центре сознания – а значит, в обоих случаях для успешного восприятия необходимо, чтобы информация из удаленного источника поступила в мой мозг. Моя стопа передает информацию о покалывании, птица передает звуковую информацию. В чем разница?
Ну ясно же в чем: покалывание-то начинается в моем теле, это часть меня! Верно. Вот только речь как раз о том, являются ли границы нашего тела настолько значимыми, насколько мы привыкли считать. Есть ли смысл отделять то, что внутри нас, от того, что снаружи? Да, мы делаем это инстинктивно. Но нельзя сослаться на инстинктивное восприятие, чтобы считать вопрос решенным. Если бы такая логика считалась допустимой, ни одна гипотеза в истории не была бы опровергнута.
Еще вы можете сказать, что покалыванию и другим телесным ощущениям свойственны глубокие и неотъемлемые качества. Для примера – боль в ноге всегда по своей сути болезненна. А вот песня птицы кому-то ласкает слух, кому-то действует на нервы. Слабое место таких возражений в том, что боль по своей сути вовсе не болезненна. Я уже рассказывал о том, как с помощью медитации мне удалось превратить свою мучительную тревогу в объект умеренного интереса, и о том, как волны невыносимой зубной боли вдруг обрели для меня возвышенную красоту. Ну и как забыть о том разе, когда, изменив свою точку зрения на боль в пояснице, я ощутил, как боль превращается в почти приятное чувство. Конечно, на постоянной основе превращать подобные лимоны в лимонад не так уж и просто; куда легче это делать на ретрите, когда весь ваш образ жизни подчинен медитации. В «реальном мире» вы то и дело говорите что-нибудь вроде «как же бесит меня эта дурацкая боль в спине», и перестать беситься из-за нее куда сложнее. Так что изменить само понимание боли – и стать кем-то вроде того вьетнамского буддистского монаха, который, не дрогнув, пожертвовал собой, – можно только через глубочайшее погружение в медитацию.
Но главное – это возможно, а значит, нельзя безоговорочно считать, будто «внутренние» ощущения имеют некое неотъемлемое значение, а «внешние» – нет. А если ключевой признак того, что нечто является частью меня, заключается в том, насколько автоматически я распознаю исходящие от него сигналы, то как насчет потомства? Мои дочери совершенно точно находятся не внутри меня, а снаружи, но когда я вижу, что им больно, то страдаю так же сильно, как когда больно мне самому.
Великий американский психолог Уильям Джеймс писал: «Между тем, что человек зовет собой, и тем, что он зовет своим, очень сложно провести черту». Он же заметил, что «наша семья – это часть нас самих. Наши отец и мать, супруги и дети – кость от кости нашей и плоть от плоти. Когда они умирают, уходит и часть нас самих»
[95].
Эволюция и пределы личности
Почему же родственные связи так нами воспринимаются? Все дело в ценностях, которые мы приобрели, пока развивались как вид. Ну то есть на самом деле речь идет об одной-единственной ценности: успешной передаче генетического материала от поколения к поколению. А поскольку у близких родственников гены почти те же самые, что у нас, забота о них, с точки зрения естественного отбора, дело очень правильное. Так что гены, отвечающие за сочувствие и любовь к семье, а также за семейное чувство вины, расцвели пышным цветом.
Другими словами, наше инстинктивное понимание того, что такое «мы» и что такое «наше» – не более чем результат действия правил естественного отбора.
Кстати, теоретически наш вид мог бы пойти по иному эволюционному пути и сохранить чувства, похожие на те, что мы испытываем к родственникам, по отношению к, скажем, какому-нибудь виду птиц. Когда два биологических вида существуют во взаимовыгодном симбиозе, то есть помогают друг другу, для поддержки этих отношений они могут выражать теплые чувства друг к другу. Собаки, на мой взгляд, развивались вместе с людьми, и, возможно, именно поэтому дети обвиняют меня в том, что собак я люблю ничуть не меньше, чем их. Решительно отрицая это утверждение, я все же признаю, что, когда моим собакам больно, я в определенной степени тоже ощущаю их боль.
Некоторые симбиотические отношения вообще заставляют задуматься о том, что такое наши границы как отдельного существа. Мы как вид находимся в симбиозе с разнообразными бактериями, живущими в нашем теле и по-разному влияющими на наше настроение и мысли. Ученые выяснили, что, если пересадить тихой тревожной мышке кишечные бактерии от мышки общительной, ее поведение изменится
[96]. По этическим причинам на людях подобные эксперименты не ставились, но другие свидетельства ясно дают понять, что и на психику нашего вида микробы тоже влияют, в частности воздействуя на нейромедиаторы.
