– Ее и нет, – ответил он.
– Но это был единичный и очень мимолетный опыт. Ты же утверждаешь, что каждый день буквально идентифицируешь себя с чем угодно так же сильно, как с самим собой?
– Да, вроде того. Не совсем так, но… Я не идентифицирую себя с чем угодно. То есть нет никого, с кем я или кто-то другой мог бы идентифицировать себя. Это лишь пустое и спокойное присутствие внутри (моего тела), распространяющееся наружу (за пределы моего тела).
– То есть, сказав, что ты идентифицируешь себя со всем на свете, я напрасно употребил местоимение «ты»?
– Точно. Потому что нет никакого «я», чтобы идентифицировать его со всем на свете.
Как ему удается так говорить – парадоксально, на языке, который ни к буддизм у, ни к индуизму полностью отнести нельзя? Ну, что касается парадоксальности, то в самом начале книги я говорил о том, что тем, кто не любит парадоксы, вряд ли подходит восточная философия (как и квантовая физика). Что касается отказа Вебера говорить на языке буддистской или индуистской доктрины, изучению которых он отдал многие годы, то отказ этот связан с тем, что Гэри не относит себя ни к одной конкретной философии. А потому ему не приходится толковать свой опыт, полученный в ходе медитации в русле той или иной традиции. Он говорит только о том, что чувствует.
И то, что он чувствует, помещает его на границу между буддизмом и индуизмом. Одно его слово найдет отклик у буддистов, другое – у индуистов. Что, в общем-то, выглядит правильным в свете того, о чем я говорил ранее: нет такой уж большой разницы между утверждением «Все на свете настолько взаимосвязано и взаимозависимо, что трудно говорить об индивидуальности предметов и явлений» – и утверждением «Все на свете настолько взаимосвязано и взаимозависимо, что по сути всё есть одно».
Это наводит на интересное предположение: возможно, глубочайший медитативный опыт буддистов и индуистов, следующих традиции адвайта-вендаты, на самом деле совершенно одинаковый. Все строится на ощущении растворения границ себя и вытекающего из него чувства неразрывности с окружающим миром. Если вы буддист (по крайней мере, в популярном смысле этого слова), то будете считать эту неразрывность пустотой. Если же вы индуист, то решите, что это вселенская душа. Возможно, некоторые последователи христианства, иудаизма и ислама, чувствующие единение с божественным в ходе созерцательных практик, испытывают такой же опыт и интерпретируют его в определенном смысле ближе к индуизм у, нежели буддизм у. Ключевой опыт остается одинаковым, меняется лишь риторика.
А может, и риторика не так уж сильно отличается. И индуисты, и буддисты, и даже последователи авраамических религий в определенном смысле говорят о том, что наша обычная концепция себя как независимой и четко ограниченной сущности в чем-то иллюзорна: мы ощущаем границы, которые не настолько безусловно реальны, как мы думаем, а движение к абсолютной истине включает в себя стирание подобных границ.
Так или иначе, лично я считаю, что главный вопрос – не во что конкретно вы верите, а то, каким человеком ваши религиозные убеждения вас делают и как заставляют себя вести. Есть основания полагать, что главная идея буддистов и индуистов о том, что наши границы на самом деле ничего не ограничивают, подталкивает людей к добрым делам.
Однажды я спросил у Джадсона Брюера, одного из авторов исследования, в котором участвовал Вебер, и увлеченного практика медитации – были бы на земле войны, если бы все на свете интенсивно занимались медитацией?
– Кому нравится причинять боль самому себе? Думаю, войн не было бы. Кому захочется отрубить собственную правую руку? – ответил он на мой вопрос.
Вебер в свою очередь ответил так:
– Если все на свете – одно, зачем бы я стал делать что-то – если бы был «я», чтобы что-то делать, – чтобы изменить положение вещей? Зачем мне делать что-то плохое тебе?
Я согласен с Вебером – у него нет причин плохо со мной обращаться. Более того, я в целом согласен, что я сам не должен плохо обращаться с ним или другими людьми. Но если для меня это лишь абстрактное убеждение, то для Гэри – глубокое интуитивное знание, подтвержденное опытным путем. Вот почему я не всегда следую своему убеждению. А если я захочу, чтобы оно превратилось для меня в такое же глубокое знание, как для Гэри или Брюера, то мне придется потратить на медитацию еще десять тысяч часов. А жизнь так коротка!
К счастью, не обязательно десять лет медитировать по три часа в день, чтобы узнать, каким человеком меня могла бы сделать эта практика. Вот что так нравится мне в ретритах, – через полное, пусть и временное погружение они дают нам ненадолго ощутить, как живут по-настоящему серьезные практики медитации. И именно на ретритах я осознал, как связаны между собой опыт бессамости и самосовершенствование.
Как я не убил храпуна
Расскажу вам про одного парня, с которым я столкнулся на медитационном ретрите в декабре 2013 года. Он сидел через несколько рядов от меня и спал, пока я пытался медитировать. Вы спросите: откуда я знаю, что он спал, ведь мои глаза были закрыты? Ответ прост – он храпел!
Храп может здорово испортить занятия медитацией – особенно если это не ваш собственный храп! Конечно, я почувствовал, как внутри меня начал зарождаться гнев на этого человека.
Вообще, сначала я этого даже не заметил, просто рефлекторно пошел на поводу у своих чувств – стал думать то самое, что подобные ощущения обычно заставляют нас думать. Вроде: «Кто эта скотина?» Я ощутил сильнейшее желание открыть глаза и найти источник звука – думаю, в лучшем случае для того, чтобы после обрушить на него справедливое возмездие. Но потом я все-таки сделал именно то, что положено делать в процессе медитации осознанности, – я стал наблюдать за своими чувствами. Тогда-то я по-настоящему заметил свой гнев. И стал в упор этот гнев разглядывать. И всего лишь через несколько секунд ясного созерцания он полностью растворился! Словно мое внимание оказалось смертельным лазерным лучом, а ощущение гнева – вражеским космическим кораблем. Ба-бах – и никаких следов.
Так что же общего у моего опыта избавления от гнева и опыта бессамости? Целых две особенности! Одна – очевидная и относящаяся к внутренней версии опыта бессамости, вторая – менее явная и связанная с версией внешней.
Начнем с очевидной внешней части. В тот момент, когда я осознанно посмотрел на свой гнев, я перестал идентифицироваться с ним, перестал им владеть. Чувство, казавшееся частью меня, так глубоко поселившееся во мне, что я без раздумий ему подчинился, превратилось в некий объект, который следовало изучить. И как только я обратил на него свое внимание – даже до того, как чувство гнева растворилось, – оно перестало быть частью меня. Конечно, это не был прорывной опыт внутренней бессамости. Я всего лишь избавился от одного конкретного чувства, немного сузив рамки своего «я». И тем не менее это на краткий миг сделало меня лучше. Это сделало меня человеком, который не замышлял убийство.
Что касается менее явных проявлений и того, почему это был внешний опыт бессамости, то объяснить это будет сложнее. Для начала придется вспомнить книгу Мири Албахари. Албахари – австралийский философ, чьи работы по буддистской философии частично основываются на опыте медитации. Но почти маниакальная скромность заставляет ее говорить, что она «неопытный практик медитации». В ходе долгого медитационного ретрита, пишет Мири, ей удается добраться до точки, в которой она чувствует «меньше себя», но не до точки, где она ощущала бы «бессамость». Между ретритами у нее не всегда получается медитировать ежедневно, однако, когда это происходит, Мири замечает, что ее жизнь «становится значительно лучше».
