Поднимаясь по лестнице в квартиру к матери, Бим уже больше не кипела. Скорее, она предавалась приятным размышлениям о природе мести. Говорят, мстить не стоит. Но Бим никогда не поддерживала эту точку зрения. Месть – это «смёргасборд»
[4] удовольствий. Месть следовало предвкушать, ее следовало смаковать. На полпути наверх Бим остановилась. Ей в голову пришла новая мысль. Что, если взять и снять Сигне с одним из ее парней, а потом послать фотографию другому? Она может добавить еще и подпись – что-нибудь совсем простое. Например: «Кто бы это мог быть?» Или: «Сердце красавицы склонно к измене».
Когда она наконец поднялась в квартиру, там ее ждала встревоженная Элвиния.
– Ну, в чем же там было дело? – спросила она.
Бим пожала плечами:
– Оказалось, какие-то пустяки.
Но Элвинию было не так-то просто сбить с толку. Вряд ли из-за пустяков можно получить вызов в Отдел деликатных расследований.
– Я, дорогая, не вчера родилась. Не забывай этого, пожалуйста. – Элвиния сделала паузу. – В чем дело?
Бим поглядела в окно.
– Надо было раньше тебе рассказать, – произнесла она. – Я собиралась, но у меня совершенно вылетело из головы.
– Что рассказать?
– Рассказать, что мы с Сикстеном расстались.
Элвиния ничего не понимала.
– Мне жаль это слышать. Но какое отношение это имеет к полиции?
– Как я понимаю, кто-то заявил о том, что он исчез.
Элвиния нахмурилась:
– А он тебе сказал, что уезжает?
– Да. Сказал, что собирается на Северный полюс.
Ее мать застыла с раскрытым ртом.
– На Северный полюс?
– Да. Там есть исследовательская станция… Понимаешь, он – санитар…
Элвиния подняла руку, чтобы заставить ее замолчать.
– Дорогая! Дорогая! Пожалуйста, хватит. Ты что, серьезно думаешь, что мама не может понять, когда ты врешь? Ты правда так думаешь?
Бим ничего не сказала в ответ. Ей снова было шесть. В этом-то и проблема, когда живешь с мамой: то и дело оказывается, что тебе снова шесть.
Когда Элвиния заговорила, то обращалась она, скорее, к лампе, висевшей на потолке, нежели к собственной дочери.
– Как же я не поняла, еще когда ты мне сказала, как зовут этого мальчика. Сикстен. Ну конечно. Как я могла не понять. Это же так очевидно.
Бим продолжала смотреть в окно. Мать она любила – конечно, любила, – но, бывало, жалела, что живет в маминой квартире. Есть такая вещь, как репрессивная толерантность
[5]. Такая штука, как удушающая любовь.
– Что ты не поняла?
– Не поняла, что ты сделала ровно то же самое, что делала, когда тебе было семь – или около того. Завела себе воображаемого друга. Знаешь, с детьми это часто бывает.
Бим молчала. Она ждала.
– А твоего друга, – продолжала Элвиния, – звали Сикстен. Ты говорила, что он – маленький мальчик со светлыми волосами и что у его папы есть самолет, который может влетать в раскрытые окна. Ты говорила, что Сикстен работает на короля. Он чинит его королевский велосипед. Знаешь, ты ведь придумала для него целую жизнь. Это было ужасно умилительно. Но потом… Ну, насколько я понимаю, воображаемым друзьям детства свойственно исчезать – внезапно и без всякого предупреждения. Это и произошло. Ты вдруг объявила, что Сикстен уехал на Северный полюс. Этим дело и кончилось.
Элвиния перестала разглядывать лампу и повернулась к дочери.
– Дорогая, людей придумывать нельзя, – сказала она. – Я понимаю, что тебе ужасно хотелось бы с кем-то встречаться, но это не повод придумывать мужчин. – Она помолчала. – В мире и так достаточно мужчин, с которыми приходится иметь дело, так зачем осложнять женщинам жизнь, изобретая новых?
Глава 9
Печеньки, кошки, корзинка, Швеция
Тем же днем, ближе к вечеру, Ульфу позвонила госпожа Хёгфорс – сказать, что Мартен отказывается идти гулять. Она явно встревожилась – это было слышно по ее голосу; раньше он никогда не отказывался от прогулок, сказала она, и в ее глазах это было решающим доказательством – если тут вообще нужны доказательства, – что с Мартеном что-то было сильно не так.
– Вы знаете, я не склонна к преувеличениям, – сказала она (такая склонность у нее имелась). – Но собаки тоже, знаете ли, тоже могут отвернуться лицом к стене. Решают, что их время пришло, и отворачиваются к стене. Прямо как люди.
Это наблюдение госпожи Хёгфорс несколько отвлекло Ульфа от темы их разговора. Ему никогда не приходилось наблюдать, как отворачиваются к стене, но он был готов допустить, что такое возможно. Может, врачей даже специально учили распознавать это состояние – вот входит врач в палату и замечает, что пациент лежит лицом куда-то не туда. Наверное, происходит это постепенно, по стадиям: сначала пациент только поглядывает на стену, потом начинает таращиться, все дольше и дольше, и, наконец, полностью сдается болезни.
Вернувшись мыслями к Мартену, он заверил госпожу Хёгфорс, что этим же вечером отвезет собаку к ветеринару. Доктор Хоканссон держал клинику открытой в вечерние часы, ради удобства тех клиентов, кто не имел времени днем. На этих вечерних приемах всегда было полно народу, но кто-то отменил визит, и Мартена записали на этот же вечер. Ульф очень верил в доктора Хоканссона и его диагнозы, его способность понять, что не так с его пациентами. «Животные могут очень много рассказать без всяких слов, – говорил ветеринар. – Нужно только наблюдать. Они расскажут вам все – по-своему».
Мартен провел вторую половину дня у госпожи Хёгфорс и все еще был у нее, когда Ульф вернулся с работы. Ульф думал, что соседка, скорее всего, драматизирует, но когда он увидел Мартена, то понял, что это не так. Пес лежал под столом, спрятав нос под передними лапами, и совершенно не заинтересовался приходом хозяина. Это было странно уже само по себе, но вдобавок Мартен каждые несколько минут испускал тяжелый вздох. Это был странный, исключительно тоскливый звук, очень похожий на человеческий вздох, исполненный, казалось, глубокого и безнадежного отчаяния. Услышав это в первый раз, Ульф в тревоге посмотрел на госпожу Хёгфорс, которая в ответ сделала жест в духе «я же вам говорила».
– Теперь вы видите? – спросила она тихим голосом, будто находилась у постели больного. – Бедняжка. Именно так вздыхают, господин Варг, когда отворачиваются к стене.
