– Я размышляю над другим, – настоятель ежится. В последнее время он зябнет чаще обычного, даже в теплое время года. Мне не хочется думать, что это означает. – Твой слуга обманул дурачка, побудив того к убийству, и воскрес здоровым, но безликим. Это так?
– Да, это так.
Историю Мигеру настоятель знает от меня.
– Корыстная цель, фуккацу, и вот итог – твой слуга возродился как каонай. Будь Тэнси шпионом бакуфу, крысиным сёгуном, чья задача – уничтожение общин кириситан, он стал бы безликим после первого же фуккацу. Будда видит корысть в любом обличье. Долгая жизнь, преклонение, накопление чужой памяти – выгода налицо. Налицо…
Монах тихо смеется, радуясь игре слов.
– Но этого не произошло, Рэйден-сан. Тэнси раз за разом сохранял лицо. Какой вывод мы должны из этого сделать?
Я молчу. Я не в силах сделать вывод, что отвратительный Тэнси был искренне верующим, во что бы он ни верил, что в действиях его не было корысти. Я не хочу делать такой вывод.
– Ответьте вы, Иссэн-сан, – предлагаю я.
– Ты ждешь ответа, мальчик? Единственно верного ответа?! У меня его нет. Будь у меня такие ответы, я бы звался не Иссэном.
– Буддой? – спрашиваю я.
– Тэнси, – отвечает монах.
Пахнет благовониями. Послушники зажгли свечи на алтаре.
– Когда-то, – настоятель закрывает глаза, – я считался неплохим сочинителем пьес. Даже если в этом много лести, но хоть толика правды здесь есть?
– К чему вы клоните, святой Иссэн?
– Святой или грешный, сочинитель пьес всегда знает, в каком месте следует сделать финал. Лучшие из них знают это заранее, до того, как начертаны первые иероглифы. Такие люди редко ошибаются в своем выборе.
– Вы называете все случившееся пьесой? Для вас это всего лишь театр?
– Нет, это меньше, чем театр. Театр больше, чем жизнь, это общеизвестно. Просто мне кажется, что наш разговор на крыльце храма – неподходящая сцена для завершения повести о деревенском кладбище и посланце небес.
– Вы хотите сказать…
– Я бы предпочел молчать, – старик вздыхает. – Но что-то подсказывает мне, что финал этой истории ждет нас в будущем. Нас? Я неверно выразился. Он ждет тебя, мальчик мой. Если я ошибся, я буду очень рад.
– Сочинители пьес, – к моему лицу прилипает улыбка. Это не моя улыбка, такую носит инспектор Куросава, – редко ошибаются. Вы сами только что сказали это.
Монах открывает глаза. Поднимает взгляд к небу:
– Редко – не значит никогда.
Туч нет. Мы видим звезды.
Повесть о лицах потерянных и лицах обретенных
Пока одни сражаются, другие живут воспоминаниями о чужих победах или надеждами на чужую победу.
«Записки на облаках»
Содзю Иссэн из храма Вакаикуса.
Глава первая. Клецки важнее цветов
1. «Ты смеешься над нами, негодяй?!»
Картина была совершенством: и не хочешь – засмотришься.
Луна сияла мягким перламутром. Верхним краем она пряталась за облаком, чьи очертания напоминали акулу с разинутой пастью. Акулу окаймлял светящийся ореол. Небесную хищницу вырезали из плотной бумаги, наклеили на черный задник, усыпанный золотой крошкой звезд – и с превеликим тщанием обвели по контуру драгоценной серебряной краской.
Спускаясь с небес на землю, лунный свет вычерчивал контуры домов и заборов, воротных столбов, пожарной вышки и деревьев, грезящих о весенней листве. Кое-где набухшие почки лопнули, выбросив острые зеленые язычки. Цветы ранней сливы уже облетели, им на смену шла цветущая сакура, отвоевывая свое место в суетном мире рождений и смертей. Мастерство художника достигло таких высот, что нежный запах тоже казался результатом движения мягкой кисти.
Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, провел ладонями по лицу. Блаженный аромат никуда не делся, зато наваждение сгинуло. Картина пришла в движение: облачная акула надвинулась на лунный диск, вознамерившись проглотить его целиком. Свет потускнел, сделался зыбким, призрачным. Порыв ветра взъерошил кроны деревьев, качнул фонарь на углу.
По улице пошли в пляс заполошные тени.
Нисимура с Икэдой не успели заметить, что их старшина на миг исчез душой и разумом, выпал из будничного мира улиц Акаямы. Всякий раз, когда с ним случалось такое, Хидео делал себе строгий выговор. Дело стражника – охранять покой горожан, а не воспарять мыслями неведомо куда!
По крайней мере, во время дежурства.
Он не знал, случалось ли с ним что-то подобное до фуккацу, в те времена, когда нынешний Хидео был женщиной по имени Мизуки, а прошлый Хидео – сыном этой Мизуки. Во всяком случае, сын об этом ничего не рассказывал, хотя делился с матерью всем, особенно в последние годы. Сама же Мизуки в юности, обучаясь в додзё своего отца, практиковала краткие формы медитации, но это были другие виды сосредоточения.
Нагоняя ушедших вперед Икэду с Нисимурой, Хидео размышлял о причинах тайных грез. Неужели это происходит из-за того, что дух женщины живет в теле мужчины? Надо бы спросить Рэйдена: случалось ли такое с другими людьми, сменившими пол после фуккацу? Пусть выяснит в служебных архивах…
Что за глупость! Стыдись, дуралей! Отвлекать сына-дознавателя от службы?! Выказывать постыдное любопытство, терять лицо?! Конечно, он не станет обращаться к сыну. Прежней женщине по имени Мизуки такая глупость даже в голову бы не пришла.
И прежнему старшине караула – тоже.
– Куда дальше, Хидео-сан?
Они остановились на перекрестке, под фонарем. Качаясь под напором ветра, фонарь без устали бросал на заборы и стены мазки рыжей охры. Квартал стражники знали как свои пять пальцев: могли бы пройти из конца в конец с закрытыми глазами. Но маршруты патрулирования старшина всякий раз выбирал иные – дабы злоумышленники не могли предугадать, где и в какое время объявится ночная стража. Однажды это помогло схватить вора: будучи уверен, что патруль пройдет по другой улице, мерзавец угодил прямиком в распростертые объятия Нисимуры.
Хидео указал направо:
– Туда. За мной!
Эта улица шла по самому краю квартала, вдоль ограждающей стены. Фонарей, как помнил старшина, здесь было три: первый они миновали, второй скрывался за углом, шагах в ста впереди; третий висел у квартальных ворот. Хорошо хоть, луна прогрызла дыру в брюхе облака и засияла в полную силу. Ее света хватало, чтобы уверенно шагать, не опасаясь влететь в колдобину, которых здесь была уйма.
– Стоять!
Кто там? Почудилось?
Он замер, навострив уши, вглядываясь в ночь до рези под веками. Лунное серебро, угольные провалы теней. Над стеной качались ветви клена, еще не успевшего одеться в зелень листвы. Никого, ничего. Похоже, эти ветки и привлекли внимание старшины.
