Будь благородные газы не столь инертны, вдыхать гелий, чтобы потом говорить смешным голосом, было бы весьма неудачной шуткой. А к чистому газу кислороду, например, надо вообще относиться с осторожностью (к этому мы еще вернемся в главе 10).
Благородные газы делают свое дело и при этом остаются выше всяких будничных мелочей. Это очень вдохновляющий пример, когда в вагоне-бистро приходится иметь дело с противными старперами. Образ «конфигурации благородных газов» помогает без необходимости не реагировать на что-то подобное. Так что мы с моей бельгийской вафлей достойно удалились – подобно мономерной молекуле неона.
* * *
Однако, вернувшись на место, я потеряла свой исполненный достоинства настрой, когда обнаружила, что в поезде не работает Wi-Fi. Настроение все же испортилось. Мне надо было еще столько сделать по работе. Сидевший напротив пожилой мужчина – этот располагал к себе – с улыбкой мудро изрек: «Ах, теперь люди уже и не знают, что делать без интернета, не так ли?» – и предложил мне почитать его газету. Я не стала объяснять, что значит интернет в наши дни. Как бы то ни было, теперь я стою в самом углу своего балкона, прижавшись к ограждению, и изворачиваюсь всем телом, пытаясь поймать мобильником связь. Я отрезана от внешнего мира, и только в этом углу балкона ловится хоть какой-то сигнал, так что я могу позвонить Кристине.
– Можно к тебе зайти? У меня интернет отрубился, а надо закачать видео.
– Что, опять проблемы со связью? Действительно, это случается уже второй раз за месяц; в квартире, где нет мобильной связи, это особенно неприятно. Вообще-то надо было принять меры и подстраховаться.
– Заходи, конечно. Я не против немного отвлечься.
Это огромное счастье, что мы с Кристиной снова обосновались в одном городе. Мы познакомились, когда работали над докторскими диссертациями, у нас был общий научный руководитель, и мы пробивались совместными усилиями и при взаимной поддержке. Кстати, то, что мы с Кристиной защитились, еще не значит, что мы какие-то особенно умные. Примерно 85 % студентов-химиков по окончании магистратуры принимаются за докторские. Это уже стало чуть ли не стандартом в нашей программе обучения. Для работы над диссертацией требуется высокая планка устойчивости к фрустрации, и в этом смысле уже можно испытывать гордость за проделанную работу, но это еще не повод возомнить о себе нечто.
Впрочем, Кристина на самом деле очень умная, независимо от ученой степени. После докторантуры она еще закончила так называемый Postdoc в США. Поясню: Postdoc – это постдокторантура
[18], а постдокторанты – что-то вроде докторантов, только уже защитившиеся, и их еще эксплуатируют в университете как преподавателей. Если бы мне надо было описать университетскую научную иерархию, я не без цинизма сказала бы так: на самом верху, подобно богам на Олимпе, сидят профессора, а в самом низу ишачат аспиранты – дешевая рабочая сила. Из них на гору взбираются отдельные доктора и постдокторанты (о студентах даже речи нет). В научной карьере постдок – первая ступень к получению степени доцента или младшего профессора, но между тем и в экономике некоторые фармацевтические фирмы все чаще требуют оконченную постдокторантуру как условие получения стартовой позиции. Совершенно абсурдное обесценивание профессиональной квалификации. А мой школьный друг Даниэль в свое время по глупости прошляпил эту «точку входа» и теперь со своим бизнес-образованием зарабатывает больше любого постдока. Но от университетской карьеры отпугивает не только оплата: желающие преуспеть в науке должны посвятить ей всю свою жизнь, включая личную, и сон. Не бывает, чтобы Кристина не работала в выходные. Хоть и живем в одном городе, большей частью мы видимся, только когда я прихожу к ней в лабораторию, при том что весь этот труд – еще не гарантия уверенности в рабочем месте. Приходится карабкаться от одного срочного трудового договора к другому. А в научной карьере есть только один пункт назначения: пожизненная профессура. Если ты семи пядей во лбу, может быть, станешь профессором когда-нибудь годам к сорока. Это удается лишь очень немногим из самых лучших, и все потому, что профессорских кафедр просто-напросто не хватает. Тяжкого труда, интеллекта и таланта мало, нужна еще большая доля удачи. А не удалось, так в один прекрасный день можно оказаться слишком квалифицированным специалистом, и даже может случиться, что придется претендовать на те же рабочие места, что и собственные студенты.
Зачем люди на это идут? Все для науки? Такая работа и в самом деле требует большой толики идеализма и твердой приверженности основным принципам науки. Это все о желании работать в профессии, имеющей общественную значимость. Звучит банально, но: служить человечеству и делать этот мир немного лучше! О том, какая опасность может таиться в этой мысли, хорошо сказано в публикации Рангатана Йогешвара
[19], озаглавленной «Что мне это дает?» (What’s in it for me?), советую прочитать. Автор размышляет о ценности науки и предостерегает от коммерциализации научных исследований, или, проще говоря, от постановки вопроса «Что это даст?». Вот отрывок из этой публикации:
«Ошибаются те, кто научное любопытство и горячее стремление познать этот мир сводит к категориям экономики. Потому что в такой образ мышления вписывается не все, что исследуется наукой. Что даст нам, например, “область специальных научных исследований 933”, под которой подразумевается разработка новых подходов к интерпретации античных и средневековых текстов? Проект оценивается в 11,5 миллиона евро. Или есть еще поддерживаемый Немецким научно-исследовательским обществом проект, занимающийся письменами из древнеегипетских храмов Эдфу, где иероглифы на церковной раке, в зале жертвоприношений и в большой части входной группы были расшифрованы за счет нас, налогоплательщиков. Простите, но в чем практическая ценность таких исследований?
Перевод древнеегипетских иероглифов никак не повысит совокупный общественный продукт и не будет способствовать процветанию экономики. И все же разве такая наука не великолепна? Она пытается раскрыть загадки былых высокоразвитых культур и расширяет наше понимание прошлого. То же можно сказать и об изучении свойств бозона Хиггса
[20] или об обнаружении гравитационных волн – там нет никакого экономического return on investment
[21], и, если внимательно посмотреть, даже экономическая Spin-of (то есть дополнительная выгода) в этих дисциплинах не самый лучший аргумент. Я уже десятки лет наблюдаю, что происходит вокруг и около науки, которая утилитарными аргументами пытается утвердить в глазах общества свои внутренние побудительные мотивы – а именно любопытство и обретение знаний.
