«Музыка Хирша напоминает попурри из прошлогодних песенок. А впрочем, никакого значения это не имеет: когда есть стихи мистера Вудхауса, музыка может быть какой угодно».
Трио распалось – на какое-то время, во всяком случае. Нескончаемая война кончилась. Кончилась, погрязнув в долгах, забастовках, тревогах, неуверенности в завтрашнем дне, и эдвардианская Англия. За победу империя заплатила высокую цену: без малого миллион англичан остались лежать на полях Франции и Бельгии. Между тем с Англией связывались у Вудхауса самые неотложные планы и радужные перспективы: лондонское издание рассказов с участием Дживса, прежде всего. И через неделю после бесславной премьеры «Моей дорогой» Вудхаусы поднимаются на борт «Джорджа Вашингтона». Одновременно с ними в Европу отправляется для участия в Парижской мирной конференции американская делегация во главе с Президентом США Вудро Вильсоном. Четырехлетние американские гастроли Пэлема Гренвилла Вудхауса подошли к концу.
Глава седьмая. «Мне бы хотелось быть абсолютным отшельником»
Издавна существует беллетристический прием, которым иные авторы пользуются, дабы отвлечься от основного повествования: «Пока наш герой спит (или ест, или бреется, или принимает ванну, или ищет убежавшую собаку), скажем, дорогой читатель, несколько слов о том, как прошло его детство или кем были его родители».
Вот и мы воспользуемся тем, что наш герой плывет на «Джордже Вашингтоне» на «историческую родину» и поговорим о частной и трудовой жизни Плама, – тем более что человек он был не публичный, замкнутый и при всей своей доброжелательности необщительный (с близкими друзьями, впрочем, общался охотно – в основном по переписке).
В 1918 году Вудхаусу нет и сорока, и жить ему предстоит еще почти шестьдесят лет. Но жизнь его давно уже устоялась, и вести себя он будет и в дальнейшем, даже во время войны, точно так же, не отступая – по возможности, конечно, – ни на шаг от своих привычек, от своего образа жизни.
Образ жизни Вудхауса всецело подчинен работе, главному удовольствию и, как теперь любят говорить, мотивации его жизни. Точно так же, как жизнь его жены всецело подчинена развлечениям: рулетке, вечеринкам, премьерам, приемам, скачкам, гольфу; супруги с первых же дней брака ведут параллельное существование. Придерживаясь железного распорядка, за письменным столом Вудхаус сидит исключительно в первую половину дня, но – с раннего утра, и трудится очень продуктивно. После ленча же «предается размышлениям», то есть либо читает (в основном, детективы, а еще – любимого Эдгара Уоллеса), либо спит. Либо, если в это время живет за городом, играет в гольф. Вечером, если нет гостей либо если они с Этель сами не идут в гости или в театр, – еще немного работает, чаще же – подолгу гуляет, «выковывает» замысел новой книги. Любит, как он выражается, «писать ногами».
«Когда я работаю над романом, – говорится в письме Вудхауса Таунэнду от 28 февраля 1920 года, – я пишу обычно шесть-семь страниц в день, или 2500 слов. Люблю начинать работу по утрам, отвлекаюсь на дневной сон, а потом пишу еще немного перед ужином. После ужина не работаю никогда».
Пишет, не переставая, без выходных и каникул – у нас бы его назвали «двужильным». Как заметила Леонора Вудхаус, его падчерица (и, по совместительству, секретарь и консультант, человек ему очень близкий, в чем-то даже ближе жены), в статье-воспоминании «Вудхаус дома», напечатанной в лондонском «Strand Magazine», в январском номере за 1929 год
[41]: «Выходные для него – это когда он пишет пьесу вместо романа или рассказ вместо мюзикла».
Пишет быстро и в охотку, за три утренних часа ему удается сделать то, на что другому понадобилась бы не одна неделя. Роман – и это притом, что он по многу раз переписывает написанное – может написать за пару месяцев. Тем элитарным критикам, которые считают грехом писательскую плодовитость, Вудхаус отвечал, что его раздражают не столько насмешки над его «перепроизводством», сколько намеки, будто «писать много» значит «писать плохо». Я пишу очень тщательно и даже несколько медлительно, – разъяснял Вудхаус своим оппонентам, – и посвящаю работе намного больше часов в день, чем удается выкроить некоторым писателям.
Больше всего времени и сил уходит у него не на написание книги, а на составление плана, на то, чтобы выстроить сюжет, продумать «поведение» действующих лиц, что́ они говорят и как. Пишет сразу на машинке, но большинство страниц остаются недописанными и развешиваются по стенам кабинета в ожидании заключительного, решающего «мазка». Причем чем выше страницы повешены, тем ближе напечатанный на них текст к завершению. Так, чтобы рукопись постоянно была на виду, работал, например, и Генри Миллер. Редактирует себя Вудхаус безжалостно: пять страниц ему ничего не стоит ужать до одного абзаца; он убежден: от сокращения текст, тем более смешной, только выиграет. И верно, комический жанр краток по определению.
Кстати, о пишущей машинке. У Вудхауса их несколько, одна лучше, современнее, совершеннее другой. Но любит он только ту, самую первую, подержанную, которую купил по приезде в Америку. Постоянно отдает ее в починку, повсюду ее с собой возит, никому не разрешает к ней прикасаться и – в прямом и переносном смысле – сдувает со своего любимого «Монарха» пылинки. Пишущая машинка – единственный «гаджет», которым Вудхаус охотно пользовался. Технических новинок и усовершенствований он терпеть не мог, похож был в этом смысле на прустовскую Франсуазу, которая «испытывала к телефону атавистический страх» и для которой «подойти к аппарату было равносильно посещению заразного больного»
[42].
Старая пишущая машинка – не единственная сердечная привязанность Вудхауса. Китайские мопсы – ничуть не меньшая.
«Каким бы безнравственным и неинтересным ни был человек, – пишет Леонора, – если он знает толк в пекинесах, Плам всё ему простит».
Помимо пишущей машинки и пекинесов (ну и кошек, конечно, тоже!), Вудхаус любит трубки (тоже старые, раскуренные) и футбол – европейский, не американский. И старую, видавшую виды, ношенную-переношенную одежду. Терпеть не может ходить по магазинам и обновлять свой туалет, шоппинг для него – слово ругательное, приобретению нового пиджака, или галстука, или ботинок противится всеми силами: «У меня же всё есть, мне ничего не нужно!». У Этель и Леоноры на этот счет иное мнение.
Вообще, питает привязанность ко всему старому, привычному, от пиджака, пишущей машинки и трубки – до дома и друзей. К Таунэнду привязан был всю жизнь, хотя бо́льшую часть жизни они прожили врозь, далеко друг от друга. Сохранял привязанность к близким людям, которых не видел годами, – к Армину, например. После смерти брата, о которой он узнал в Америке, по пути в Голливуд, осенью 1936 года, написал его вдове, и его слова – не дань вежливости:
