Такие подробности (панели, выбоины, скобы, деревянный крючок) подметил бы не всякий, даже опытный и дотошный следователь.
Тюремный режим описан Вудхаусом столь же дотошно (описывать, правда, особенно нечего).
7:00 – подъем.
7:30 – завтрак: миска водянистой, едва теплой похлебки и буханка черствого хлеба, которые надзиратель просовывает в узкое окошко в двери.
8:30 – получасовая прогулка, а если быть точным, – стояние на заднем дворе, огороженном высокой кирпичной стеной.
11:00 – обед: овощная похлебка, но чуть погуще, чем утром.
17:00 – ужин: в третий раз овощная похлебка.
Всё остальное время никто не мешал Вудхаусу наслаждаться гением Шекспира. Что тут скажешь: не санаторий, конечно, но бывает ведь и хуже. Кстати о санатории. Спустя несколько дней после приезда заключенные англичане пожаловались коменданту на грубое обращение французских надзирателей. И комендант, вместо того чтобы заключенных примерно наказать… устроил надзирателям разнос и смягчил режим. Разрешил англичанам свободно передвигаться по тюрьме. А когда пришло время Лоос покинуть, немецкий солдат подошел к Вудхаусу, крепко пожал ему руку и сказал: «Спасибо вам за Дживса». Мы еще забыли сказать, что по дороге в Лилль немецкий сержант давал англичанам сигареты и позволял запастись на остановках красным вином. Вот они, оказывается, какие немецкие солдаты – отзывчивые, великодушные, начитанные! Нам бы таких на Восточном фронте!
Лооская тюрьма была, как выяснилось, всего лишь перевалочным пунктом. И спустя несколько дней интернированных, без малого тысячу человек, посадили в поезд и повезли еще дальше на восток, в Льеж, за 170 километров от Лилля. Условия переезда, продолжавшегося с восьми вечера до полудня следующего дня, равно как и пребывание в льежской тюрьме, санаторными никак не назовешь. Глухие телячьи вагоны вместимостью «Quarante hommes, huit chevaux»
[63]. Есть и пить за всё время пути не дают. Обращаются грубо, кричат. В льежских казармах, находившихся высоко на горе и заляпанных кровью и грязью, длинные очереди за похлебкой. Стены казарм испещрены рисунками и надписями, от которых, пишет Вудхаус, «щёки скромности заливает краска стыда». Переклички дважды в день, утром и вечером, стоять на казарменном плацу приходится часами – всякий раз кого-то не досчитываются. Даже мисок для похлебки, которую разливают из больших котлов, и тех нет, приходится копаться в мусорных кучах на задворках в поисках старых походных котелков и консервных банок. Бельгийцы куда грубее французов, незлобивый по природе Вудхаус, которого никак не заподозришь в «национальном чванстве», записал, что будет рад, если на своем веку больше никогда не увидит ничего бельгийского. Впрочем, даже и тут Вудхаусу воздалось по вере. Когда он сошел в Льеже с поезда, к нему, словно подтверждая его весьма спорную гипотезу, что «в тюрьме все проявляют себя с лучшей стороны», подошел «обходительный старый генерал». Подошел, спросил, сколько ему лет, приподнял его чемодан, посетовал, что чемодан слишком тяжелый, подозвал грузовик, а потом полюбопытствовал, успел ли Вудхаус поесть… Слёзы наворачиваются на глаза от такого человеколюбия! Возможно, впрочем, всё это чистой воды вымысел.
В льежских казармах, где содержались еще и французские военнопленные, англичане тоже пробыли не больше недели, и 3 августа, как раз когда Леонора с уверенностью писала А. П. Уотту, лондонскому литературному агенту Вудхауса, что отчим всё еще у себя дома в Лэ-Тукэ, интернированных снова, уже в третий раз, перевели. На этот раз в городок Юи, в сорока километрах от Льежа, в местную тюрьму с грозным, не сулящим ничего хорошего названием «Цитадель».
«Цитаделью» выстроенная во времена наполеоновских войн тюрьма называлась неслучайно: 800 интернированных англичан почувствовали себя погруженными на месяц с лишним в атмосферу настоящего готического романа. Мрачный, с виду средневековый, замок на вершине крутой горы. Крыши небольшого, мирного бельгийского городка далеко внизу еле видны. В замок из города ведет длинная крутая лестница с высокими, выщербленными каменными ступенями. Стены тюрьмы толщиной 14 футов, в стене узкие бойницы, откуда в темные узкие коридоры замка пробивается слабый свет и слышны голоса родственников и друзей, пришедших на свидание с заключенными и стоящих снаружи, на верхних ступенях лестницы. Переговариваться можно через бойницы, но тогда не видно, с кем говоришь. Чтобы увидеть, надо влезть на высокий подоконник, лечь на него головой вперед и, рискуя жизнью, высунуться по пояс в узкое окошко.
Камеры крошечные, спят заключенные на голом полу, в лучшем случае – на охапке соломы, которую под себя подгребают. Одеял хватает всего человек на двадцать, остальные, в том числе и Вудхаус (теперь он не Видхорз, а Уайтхаус – прогресс налицо), укрываются чем придется. Живут заключенные впроголодь, вместо хлеба у них крошечные галеты, комок масла (и то не каждый день), эрзац-кофе, капля джема и кусочек сыра в два дюйма длины и такой же ширины из тюремного ларька – джем и сыр считаются пиршеством. Плюс – дежурное тюремное блюдо: жидкая капустная похлебка два раза в день, утром и вечером. Вудхаус любил поесть, голод переносил плохо, и пристрастился жевать спички: «Суешь спичку в рот, пожуешь, разотрешь в кашицу и глотаешь». Когда кончался табак, курили чай или солому; от курильщиков чая, вспоминает Вудхаус в «Дрессированной блохе», «в камере стояла тошнотворная, сладковатая и на диво стойкая вонь». От курения чая страдали не только сокамерники, но и сами курильщики, со многими случались припадки: сидит человек, попыхивает себе трубкой и вдруг завалится на бок… Возможно, правда, – не от курева, а от голода.
Выглядели заключенные соответственно: обросли бородой, в шапках, в протертых до дыр пальто и дырявых, штопаных брюках. «Очень похожи на футбольных болельщиков с севера», – пошутил однажды Вудхаус. Шутил он, поддерживая других и себя, постоянно – иного способа справляться с жизненными тяготами, тем более в тюрьме, не придумано. И вообще, как в Лоосе и Льеже, держался молодцом: сам, несмотря на преклонный возраст, вызывался убирать двор и камеру, чистил картошку, носил из кухни тяжелые котлы с похлебкой – и никогда не жаловался. При этом писал в дневнике об «ужасе, притаившемся за углом», о «тревожном ожидании», об «огромном страхе» за свою «милую киску» Этель – она уже давно не давала о себе знать. Не жаловался и даже «качал права»: 21 августа пишет прошение от имени 800 заключенных в Брюссель, в штаб Красного Креста, чтобы им разрешили «связаться с семьями». Коллективное письмо было у него отобрано и перед строем, в назидание остальным, разорвано у него на глазах. «Не положено!»
«Не положено» было курить на построениях, длившихся не меньше получаса, два, а то и три раза в день. А еще – держать во время поверок руки в карманах, толпиться у караулки, выпрашивать у надзирателей пищу; сердобольных среди надзирателей, в основном бельгийцев, не водилось. «Положено» – получать письма от близких. Но кто же из близких знает, куда их мужей и отцов отвезли и где держат?! Если всё же письмо доходило, ты обязан был, прочитав его, возвратить капралу, и тот рвал письмо на мелкие кусочки. В тех же редких случаях, когда приходили (лучше сказать, доходили) посылки со съестным и теплыми вещами, их вскрывали, содержимое тщательно просматривали, перебирали, что-то, по непонятным причинам, изымали, – и лишь потом отдавали счастливому получателю.
