Смотрелась Этель в эти минуты лучше некуда: «элегантна, модная шубка, щечки пылают…» Не осудил разгневанную супругу и Плам. В его представлении, Этель права была всегда, как говорится – по определению. Даже когда (это воспоминание уже не Фермерена, а Плака), сев однажды завтракать в ресторане отеля и обнаружив, что стол качается, вскочила, схватила буханку хлеба и подложила его под ножку стола – и это в военное время! Плаку же, когда тот подошел, пожаловалась: «Вернер, скажите, сделайте милость, метрдотелю, что я жду официанта уже больше часа!» Надо отдать Этель должное: умела – в отличие от кроткого мужа – настоять на своем, заставить себя уважать. Чудика, вопреки правилам, держала в номере. Да еще у всех на глазах кормила любимого мопса из своей тарелки. И взбалмошной англичанке вышколенная гостиничная прислуга не перечила, Этель всё сходило с рук. Этель – но не ее мужу. Сердобольному Пламу администратор выговаривал всякий раз, когда тот оставлял на подоконнике хлебные крошки для птиц.
Верно, Этель любила пожаловаться, многим была недовольна – но из Берлина, когда зима кончилась, и можно было возвращаться в Дегенерсхаузен, уезжать не торопилась; весну и лето 1942 года супруги вновь провели врозь. Миссис Вудхаус наслаждалась столичной светской жизнью и обществом Вернера Плака, мистер Вудхаус – сельским уединением и обществом Анги фон Боденхаузен и ее дочери.
«Рай на земле» закончился поздней осенью 1942 года. Когда настало время в очередной раз переезжать на зиму в Берлин, Вудхаус, словно предчувствуя, что больше в Дегенерсхаузен не вернется, даже всплакнул.
«Когда наступил день отъезда, и такси уже стояло на гравиевой дорожке перед домом, когда все вещи “дядюшки Пламми”, в том числе и пишущая машинка, были уложены, самого Пламми нигде не было видно. Рейнхильд бегала по всему дому и громко звала своего друга. И тут среди деревьев показался Вудхаус: нетвердой походкой он вышел из парка и направился к баронессе и ее дочери, в глазах у него стояли слёзы»
[78].
Больше они не увидятся.
Сочтены были и дни пребывания Вудхаусов в Берлине. В начале 1943 года бомбежки становились с каждым днем всё чаще, всё интенсивнее. После одной из них, особенно массивной и разрушительной, Вудхаус вышел из гостиницы и был потрясен, сражен увиденным.
«Потрясающее зрелище, – пишет он Анге 5 марта 1943 года. – Повсюду пожары, ослепительное пламя, столбы огня и дыма… тут я заметил, что горит наша гостиница. Я бросился к себе в номер и побросал вещи в чемодан… Этель перенесла бомбежку превосходно и совсем не нервничала… Чудик оставался совершенно невозмутим».
Вудхаус и тут верен себе: пожары и разрушения можно пережить – главное, что Чудик «совершенно невозмутим».
«Наша гостиница» – это уже не «Адлон»; в конце 1942 года Вудхаусы переезжают в «Бристоль» на Унтер-ден-Линден: в «Адлоне», который облюбовал себе нацистский генералитет, становилось неуютно и даже опасно, да и держать в номере Чудика было уже невозможно. Но и в «Бристоле» прожили Вудхаус с женой недолго: надо было уезжать из Берлина, и срочно. Наученный горьким опытом, Вудхаус отказался от очередного предложения Министерства пропаганды – поехать в Катынь на место расстрела тысяч польских офицеров; поехать, чтобы потом написать о зверствах большевиков; в качестве свидетелей Геббельсу нужны были известные и честные люди с репутацией.
«Позвали взглянуть на трупы несчастных польских военных, убитых большевиками в 1940 году, – пишет Вудхаус 15 апреля Анге фон Боденхаузен. – Я должен был отказаться – представляете, что сказали бы в Англии, если б я поехал!»
«Должен был»?! А если б в Англии ничего не узнали и ничего не сказали – поехал бы?
На этот раз, покинув Берлин, Вудхаусы нашли приют не в поросших лесом горах Гарца, а на равнине хорошо знакомой Пламу по И-Лагу Верхней Силезии, в Лобрисе, в загородном особняке еще одних своих именитых знакомых, к тому же англофилов, графа и графини фон Волкенштайн. Своими массивными каменными ступенями, рвом, чеканкой на воротах особняк напоминал старинный английский замок, чем-то был отдаленно похож и на Цитадель. Английской, к радости Плама, была и библиотека графа: классики на языке оригинала, подшивки «Punch», «Saturday Review», «Cornhill Magazine», других журналов.
«По-моему, за всё время пребывания в Лобрисе я ни разу не слышал ни одного не английского слова», – писал Вудхаус Таунэнду.
И не видел ни одного дерева: вокруг особняка простирались бескрайние поля пшеницы и свеклы. Гулять – не то, что в Граце, – было особенно негде, и, вероятно, из-за этого работа над «Весенней лихорадкой», очередным дживсовским романом, спорилась, продвигалась в Лобрисе быстрей обычного.
Но и в Силезии к осени 1943 года становилось небезопасно; в Рейхе оставаться было больше нельзя. Этель через влиятельных знакомых пытается добиться – увы, безуспешно – разрешения выехать в Швецию или в Швейцарию. Или, на худой конец, – в Лиссабон, куда Вудхаусы «чуть-чуть» не доехали весной 1940 года. Пришел на помощь Пауль Шмидт. Помог уехать – но не в нейтральные Швецию или Швейцарию, как хотели Вудхаусы, а в оккупированную Францию. Помог и Вернер Плак. Во-первых – с переводом гонораров Вудхауса в парижский банк, что в военное время было совсем не просто и без чего Вудхаусам было в Париже не прожить. И, во-вторых, – с гостиницей. Снял Вудхаусам номер – и тоже в пятизвездочном отеле, и тоже в «Бристоле» – только не в Берлине, а в Париже, куда 7 сентября 1943 года писатель с женой и выехали.
Меньше чем через год в Париж войдут союзники – Вудхауса ждут новые тяготы.
Глава девятнадцатая. Коллаборационист
1
«Оазисом безопасности и счастья» Париж в 1943–1944 году назвать было никак нельзя: бомбардировки, в гостинице не топят, кормят с каждым днем всё хуже, всё скуднее, стоимость жизни растет. Вудхаус же, по обыкновению, храбрится, подолгу, как всегда, гуляет по рано пустеющим парижским улицам. Больше того, берет, как до войны в Провансе, частные уроки французского, читает в оригинале всё ту же Колетт и даже пытается переводить свой роман на французский. И пишет Анге, что в Париже ему очень хорошо. Так и хочется поинтересоваться: «Господи, а где ж тебе плохо?» А между тем победа союзников не за горами, что Вудхаусу, считавшемуся если не предателем, то, по меньшей мере, коллаборационистом, ничего хорошего не сулит. Трудно сказать, сознает он это или нет, – скорее всего, сознает, но упорно гонит от себя дурные мысли. И не делится ими ни с кем, даже с женой.
Усугубляется его положение еще и тем, что Плак поселил их с Этель в сомнительном – с точки зрения наступающих союзников – отеле. Фешенебельный «Бристоль» в последние годы войны – прибежище, как и берлинский «Адлон», немецких офицеров, а также всякого рода сомнительных личностей: доносчиков, вымогателей, шантажистов, аферистов. Вдобавок, словно не понимая, чем это ему может грозить, Вудхаус ведет оживленную переписку с немцами. И ладно бы с аполитичными Ангой фон Боденхаузен и Михаэлем Фермереном (вскоре Михаэль попадет в лагерь и выйдет только после войны), но ведь и с крупными нацистскими чиновниками тоже, такими, как Пауль Шмидт и Вернер Плак; в Париже Плак бывает едва ли не каждый месяц и останавливается, понятно, в «Бристоле».
