Онлайн книга «Все имена птиц. Хроники неизвестных времен»
|
– Он же весь синий! – Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума. * * * – А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова. – Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит… – Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает. – Знаю я, почему она его читает… – Ты все сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Ее имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь. – Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска… – Какая разница? Тише, не мешай слушать. Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом, стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет. – Композиция, – говорит она с придыханием. – Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ерзая на бархатной табуретке, – это Примавера… Девочка с телевидения берет наперевес камеру. – …Мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос ее постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами… – Из какого сундука она извлекла это старье? – возмущается Ленка. – Оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать… – Это и есть мои, – сухо произносит Добролюбов. – Лирический цикл. – Ох, я хотела сказать… – Да тише вы, – шипят сзади. – …И страсть звенела стременами… Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал. – Паузу держит, – поясняет поэт Добролюбов. – Послушайте, – вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, – кто испортил воздух? Напряжение достигло высшего накала. – Но… – нерешительно бормочет Добролюбов. Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал: – Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засранный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала… – Но Верочка… – Что – Верочка? Я уже тридцать лет Верочка. – Сорок пять, – машинально поправляет Добролюбов. Господи, думает Ленка, да что творится? – Занавес, – выкрикивает поэт Добролюбов, – скорее дайте занавес! – Господь с тобой, – говорит Ленка, – тут занавеса сроду не было… Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться: – И ты, – это уже девочке с телевидения, – чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я ее сама не убрала – ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял – прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы… И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают ее глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остается сидеть на месте. – У нее нервный срыв, – объясняет Ленке Сонечка Чехова. – Ты думаешь? А по-моему, она еще никогда не была до такой степени нормальна. Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно… – Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю. – Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели… Ленку грызет непонятное чувство вины… * * * С утра прошел нежный осенний дождь, и аллеи еще не просохли. Над асфальтом клубится легкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе – перелетные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует. – Опять все сначала, – вздыхает она. – Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться… – Ладно, – говорит Августа, – все-таки последняя могила в этом сезоне… – По крайней мере, с погодой повезло. – Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую желтым. – Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты… – А они не пришли, – отвечает Августа. – Это как? Никто не пришел? – Никто. Непонятно… один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? Третья вообще… Слушай, а почему у тебя на щеке синяк? – Потому что я упала, – злобно говорит Ленка. – Чертов троллейбус – занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в нее и вмылилась. – Повезло, – замечает Августа. – Можно и так считать, – неуверенно отвечает Ленка. Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покореженной ограды. – Это точно наш Гершензон? – спрашивает Ленка. – Уверена. – А может, опять? – Нет. Этот – наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придется. Ну ничего… Августа хозяйским глазом окинула запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку: – Смотри… что это там, под кустом? Приличные ботинки… – Августа, – тихо говорит Ленка, – это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них – ноги. – Может, это пьяный? – Даже если так… но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда! Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе. – Он нас преследует, – пыхтит Ленка. – Кто? – Тот Гершензон. – Брось, это паранойя. Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились все перепутать и сегодня все-таки суббота? Нет, тогда бы главный вход был закрыт. – Что, – жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, – ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром… – Лена, – устало говорит Августа, – мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я все-таки математик, не то что некоторые… с литературным уклоном… Логика должна быть. – Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, – сердито говорит Ленка. |