Онлайн книга «Легионы просят огня»
Мулы кричат так, что слышно богам на Олимпе. Стир обхватывает центуриона своими ручищами, сжимает. Отчетливый, страшный хруст костей. Проклятье! Я кричу. Тит Волтумий выгибается и тоже кричит, но продолжает вгонять в великана гладий. Раз за разом. Еще и еще. Наконец, они падают. Клубок разваливается. Вытянувшись, спокойный и величественный в смерти, лежит Стир — Бык, глаза его широко раскрыты и смотрят в небо. Теперь они — одинаковые. Серо-голубые. В них больше нет безумия. Окровавленный ком рядом с великаном германцем — Тит Волтумий. Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы. * * * Снег падает на поле битвы. На трупы моих «мулов». — Арминий! — кричу я. — Арминий! Он выныривает из тумана. В опущенной руке — спата. Царь херусков отстегивает маску, открывает лицо. Некоторое время мы смотрим друг на друга. — Сдавайся, брат, — говорит Арминий. — Я смогу сохранить тебе жизнь. И даже больше. Ты станешь первым моим советником. Ты будешь легатом. Меня передергивает. — Я уже легат, — говорю я. — Ты забыл, брат? Я поднимаю меч. Но, прежде чем начать схватку, я должен задать вопрос. — Зачем ты это делаешь? Глаза Луция-Арминия — ярко-голубые. Лихорадочные. Знакомые глаза на чужом, бледном лице, обрамленном светлой щетиной. — Рим — это прошлое, Гай. Будущее за ними, — Луций-Арминий показывает на своих германцев. Каждый из них ростом с пятиэтажную инсулу. — Видишь? Ты стоишь двумя ногами в прошлом, Гай, а они — уже давно в будущем. Скоро Рим рухнет под напором свежей крови. Нашей крови. Почему ты усмехаешься? — Риторика, — говорю я и поднимаю гладий. Он весит тысячу фунтов. — Как я устал от риторики, брат. Я кричу и бегу на строй белоснежных великанов. * * * Возможно, через много лет один из выживших в этой мясорубке посадит на колени внука и расскажет, как было дело. — И тогда Нумоний Вала развернул конницу и пришел на выручку легионам? — спросит внук. Нет, покачает головой старый легионер. Нет. Не развернул. * * * Конница ушла, оставив легионы на произвол судьбы. И ножницы сестер Парок заработали без отдыха, отсекая нити жизней. Тысячи душ потоком хлынули за Ахерон. Там теперь сумятица, в загробном мире. — Возвращаемся, — сказал Марк. — Я никого не держу. Но там умирают «мулы» Семнадцатого и Восемнадцатого легионов. А эти тупицы и неумехи без нас, всадников, даже задницу себе подтереть не в состоянии. Но они дерутся. Так что я возвращаюсь. Все, кто желает, может пойти со мной. — Ты болен, — сказал Галлий, словно это все объясняло. Декурион кивнул. Верно. — Да, я болен. Пирексея фебрис, болотная лихорадка. От меня не так уж много осталось. Но все, что от меня осталось, пойдет в бой. Я, Марк Скавр, декурион, вторая турма Восемнадцатого Галльского легиона, возвращаюсь к своему легиону. Что делаете вы — решайте сами. Но делайте это, ради всех богов, побыстрей! Всадники переглянулись. Он видел сомнение и страх на их лицах. — Командир, я… — начал Галлий и замолчал. Тишина повисла над поляной — невыносимая, мертвая тишина. Германская. — Понятно, — сказал декурион. Марк развернул Сомика и поехал шагом. Обратно — туда, откуда доносился грозный глухой гул сражения. Словно ревел огромный разбуженный медведь с железными когтями и зубами. Туда, где неумело умирали легионы. Сомик против обыкновения, шел спокойно и не артачился. Молодец. — Декурион! Марк… да подожди ты! Сомик фыркнул, замотал головой. И тут же получил кулаком от Марка. Балуешь, сволочь. — Держи равнение, сволочь. — Марк! Командир! Он оглянулся. Всадники его турмы смотрели на него. Все одиннадцать человек, что от нее остались. Галлий был бледен, Фимен, наоборот, раскраснелся, как после бани. — Ну и рожи у вас, — сказал Марк. — Что, решили идти со мной? Ну, вы и придурки, если честно. Никогда бы не подумал. Ну и рожи у вас… Спасибо. * * * Я моргаю. Брата нет. Весь разговор мне почудился. Правда? Ведь правда?! Нарастающий вой. Низкий, чудовищный. Германцы. Их все больше. Они затапливают мой лагерь. — Смотрите! — кричат легионеры. Скомканная окровавленная груда, некогда бывшая старшим центурионом Титом Волтумием, шевелится. И вдруг — начинает подниматься. У меня волосы шевелятся на затылке. — Смотрите! Смотрите! Тит Волтумий встает. С переломанными ребрами и костями. С половиной лица, превратившейся в кровавое месиво. Это невозможно. Но это — так. Я уже бегу. — Тит! Он поворачивает ко мне изуродованное лицо. Я отшатываюсь. — Тит? — говорю я. — Это ты? У него уцелел только один глаз. Но и этот глаз — вместо обычных для Тита Волтумия меда и золота — горит голубым ярким огнем. Что?! Тит усмехается — и протягивает мне руку. Я опускаю взгляд. На ладони у него — окровавленная фигурка Быка. — Сложное сделать — простым, — говорит Тит и сжимает пальцы. …Мы орем так, что кажется, нас снова двадцать тысяч. Мы орем за все три наших легиона. — Вперед! — кричу я. — За Виктора и Тита. Рим! Рим! Рим! — БАРРРРААА! Мы врезаемся в германскую массу, рубим, колем, давим, душим голыми руками. Тит идет впереди. Ему даже не нужно наносить удары. Там, где он, гемы становятся мягкими, как воск. И мы их убиваем. Мы идем. Германцы не выдерживают натиска. Отступают. Впервые я замечаю в них страх. Внезапно Тит Волтумий останавливается и начинает падать. Проклятье!! Я нагибаюсь над центурионом. — Тит?! Он усилием переводит взгляд на меня. Левый глаз черный от лопнувших сосудов, правый по-прежнему яркий. Мед и золото постепенно возвращаются, вытесняя из глаза голубой цвет. Кажется, Тит потерял фигурку. — Ле… гат… — Держись, Тит. Медиков сюда! Живо! Центурион качает головой. Я не представляю, какую боль он сейчас испытывает. |