Книга Огни Хафельберга, страница 21 – Софья Ролдугина

Идти пришлось далеко, сначала через колоннаду, к одной из боковых лестниц, затем на второй этаж, по сумрачному коридору. Марцель в лёгкой футболке зябко ёжился и жалел, что не захватил с собой толстовку, потом почему-то опять вниз. Отец Петр сидел в кресле в какой-то холодной, тёмной, полуподвальной комнатушке, и он не просто болел, он умирал.

«У него мигрени», — тихо пояснила сестра Анхелика. Мысли её были пропитаны уже не тоской, скорбью. Свет, жара, шум — всё мешает. Мы нарочно подготовили старую келью. Здесь ничего не беспокоит. Марцель прерывисто выдохнул, максимально отключаясь от контакта. — Шелтон, тварь, будешь мне должен.

Но в одном стратег был прав. Телепаты такого уровня, как Марцель, должны уметь делать свою работу и через не хочу, и через тошнит. А Шелтон мягко и ненавязчиво выставил сестру Анхелику под благородным предлогом что-то вроде «вам лучше подождать на солнце, здесь слишком холодно, о, не беспокойтесь, мы не будем слишком навязчивыми». Начало разговора с отцом Петером Мартель пропустил, стараясь пересилить себя и вновь прислушаться телепатически.

А когда подключился, то стратег заканчивал проникновенный спич про исследование периода зарождения кирпичной готики в саксонской зоне. Священник внимал благосклонно, даже мучительные раздумья о скорой смерти отступили. Стратег договорил и выразительно замолчал, удерживая его взгляд. — Мне очень приятно, что такие, такие достойные молодые люди интересуются историей нашего монастыря, — произнес отец Петр наконец.

Говорил он с трудом, спотыкаясь на словах. Ему трудно было сосредоточиться на устной речи. Мысли у него напоминали вязкую резиновую массу. С каждым новым приступом боли они вновь и вновь откатывались к неизлечимому недугу, к страху перед операцией и к этому судорожному «Господи, за что?

Я не готов, мне еще рано!» «У нас вообще бывает мало гостей. Даже туристы заглядывают редко, редко!» Это прискорбно, будто бы в растерянности вздохнул Шелтон и опустился в проваленное кресло. Теперь он не нависал над священником со всей высоты своего завидного роста, а смотрел снизу вверх. — Вы не возражаете?

Мы с самого утра на ногах. — Ноги. Может ходить. А я никогда уже не встану. Опухоль давит на мозг. Они мне все врали. Точно врали. А сердце? — Да-да-да, анестезия. Многие умирают во время операции. Как страшно! Нет, присядьте.

А вы, юноша? — Куда? — хотел скептически поинтересоваться Марцель, потому что оба сидения были заняты. Но вместо этого обошел кресло Шилтона и встал за ним, облокачиваясь на спинку. — Да я постою, нет проблем. Спасибо. Так было поближе к Шелтону и к его успокоительно-безмятежному разуму. И без того уже казалось, что эта тугая боль, мерно выгрызающая череп изнутри, принадлежит не сморщенному, посеревшему от недуга человеку в кресле напротив, а ему, Марцелю.

И именно он должен лечь через две недели на стерильный операционный стол. А потом придет врач и вскроет череп, чтобы вырезать смертоносный, отравляющие тело на рост. — Почему, почему, почему я отказался от боли утоляющих? Один укол — и никаких страданий. Это гордость, гордыня, грех, грех, расплата за грех.

За что, о господи! Марцель сглотнул, тошнота подступала к горлу. — Скажите, отец Петр, а в Хаффельберге всегда так мало туристов? Никто не приезжал сюда в последний месяц. Герр Вальц говорит, что комнаты у него простаивают. — Может, приезжал, может, нет. Ничего не помню. Лица все одинаковые.